Я возразил, но скорее из чувства противоречия, чем из-за непонимания:
– Да таким творчеством семейные люди занимаются несколько раз в неделю – в зависимости от темперамента…
– Ваше замечание безусловно остроумно, но не более того, – сказал он в ответ – да так, что не оставалось никаких сомнений – Франкенберг не считал мое замечание не только остроумным, но и даже просто – умным.
Профессор продолжал:
– Простите за трюизм, но дети – они тоже люди, со всеми вытекающими отсюда последствиями. Нет, я творю нового Адама Кадмона, нового первочеловека, андрогина, объединяющего в себе всю человеческую раздвоенность. Первочеловека, способного к неограниченному познанию, ибо он сможет по собственному желанию быть и внутри, и одновременно вне всего сущего. Он будет одновременно всем и никем – ведь только так можно и испытать Мир и посмотреть на Мир со стороны. Но сейчас у меня есть только четыре гнома, они – это первые четыре шага к пониманию природы разума, и каждый шаг – совершенней предыдущего. Они – это мой пробный шар, но и он способен пробить брешь в антропоцентристском самомнении и проложить путь для постижения истинного единства природного и разумного. Гномы – знающие существа – освободят дорогу для Великого Нуса, для его следующего шага. И пусть я уже не застану тот момент, когда этот шаг будет сделан, – как любой творец, я мечтаю, чтобы мои творения пережили меня…
С того момента, как он помянул Адама Кадмона, я перестал его понимать. Слова профессора все больше и больше наполнялись пророческим пафосом, а я сидел и хлопал глазами – вести беседу в подобном ключе я не был готов. Да и когда мне было готовиться, ведь события развивались слишком быстро, и с некоторого момента – независимо от меня. Нить его рассказа окончательно от меня ускользнула. Заполняющие кабинет загадочные безделушки постоянно отвлекали мое внимание. У Шефа, кроме терминала, на столе нет ничего. Правда, его дурацкая медная проволочка отвлекает внимание больше, чем если б на его столе стоял магический кристалл. С другой стороны, я бы сильно удивился, если бы среди обилия таинственных предметов у Франкенберга не нашлось магического кристалла. И он был – прозрачный икосаэдр на невысокой бронзовой подставке. Я не знаю, насколько он и в самом деле магический, но когда я стал наблюдать, как все вокруг отражается и преломляется в его треугольных гранях, мне показалось, что каждая грань обращается с реальностью по-своему. Легче всего это можно было проследить на примере изображения самого профессора. В то время как одна, ближайшая ко мне, грань была полностью согласна с моими глазами и изображала Франкенберга седым старцем, произносившим речь не мне, но к Вечности, другая, словно насмехаясь и над соседкой, и над хозяином, демонстрировала мне разевающую рот глупую рыбу в шутовском наряде звездочета. На третьей грани профессор вообще молчал и хитро так поглядывал в мою сторону. В какой-то момент мне показалось, что он едва заметно подмигнул…
Не стану спорить – скорее всего, увидев, что я засмотрелся на кристалл, он и в самом деле замолчал, но вот чтоб подмигивал – не похоже.
– Вас что-то отвлекло? – спросил профессор.
– Да, – признался я, – необычный язычок у вашего колокольчика – длинный, но, кажется, бесполезный…
– Это «Колокольчик с примерзшим языком», – пояснил Франкенберг, – вы когда-нибудь в детстве пробовали во время сильного мороза коснуться языком голого металла?
– Да где сейчас вы найдете голый металл! – воскликнул я и переспросил: – Так он что, примерз к столу?
– Это метафора. У колокольчика вытянулся язык, когда он пытался оторвать его. Язык стал длинным, но бесполезным.
– А змею зачем вы привязали?
– Змею? Ах да, вы говорите об оркусовском удаве. Он душит жертву, завязываясь вокруг нее узлом, но и сам при этом становится беспомощным, поскольку может развязаться, лишь когда высосет из жертвы всю кровь и прочие мягкие внутренности… Вот видите, теперь вы и меня отвлекли, – добавил он.
– Предлагаю вернуться к гномам.
– Сейчас я вам кое-что покажу… – сказал он серьезно и как будто на что-то решившись. Затем обратился к своему компьютеру. Но показать он мне ничего не успел – взвыл сигнал тревоги, и тут же страшный удар сотряс башню. В момент удара Франкенберг стоял, склонившись над экраном, и от сильного сотрясения не смог удержаться на ногах. Он упал навзничь, сильно ударившись головой о твердый, как мрамор, подлокотник своего старинного кресла. Я бросился его поднимать. Одновременно я пытался разглядеть в окно атакующих. Удар импульсного излучателя ни с чем не спутаешь. В окне промелькнула черная точка. Неизвестный флаер находился далеко – вне зоны действия защитного поля, поэтому импульсы были не столь опасны для профессорского убежища. Но они могли разрушить генераторы защитного поля, и тогда, уже с близкого расстояния, нападавшие могли уничтожить нас вместе с башней.
Я разрывался: нужно было помочь профессору, нужно было уносить отсюда ноги, и в то же время я не мог не взглянуть на экран.
– Уходите, это пришли за мной, а не за вами, – хрипел Франке нберг.
Я усадил его в кресло. Рана на затылке была пустяковой – шишка, только и всего. Но профессор заметно ослаб: его физические силы истощились задолго до моего прихода, а удар о подлокотник кресла был последней каплей… или предпоследней, поскольку Франкенберг еще мог кое-как двигаться и говорить.
Явно или косвенно, я послужил причиной смерти Перка. Если погибнет и Франкенберг, то это будет уже вторая смерть за два дня, и все по моей вине. Да даже и без меня – две смерти за два дня для нашей планеты – это перебор.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135