На него просто жалко смотреть. Он сражен и повержен. Этот школьный чинуша прекрасно понимает, что если это дело дойдет до наших родителей, то будет громадный скандал.
— А в медпункт вы ходили? — осторожно спрашивает он.
— Когда? — искренне удивляюсь я. — И как? Со спущенными штанами?
— Марш сейчас же в медпункт! — выносит вердикт директор. — А с госпожой Танус я сам поговорю.
— Спасибо, — говорю я. — И заодно объясните ей, что мои родители… — мои НАСТОЯЩИЕ родители! — были национальными гвардейцами. А имя мне дали в честь генерала Саниса, героя войны. И если она позволит себе еще один неуважительный отзыв обо мне или о ком-то еще, у кого имя заканчивается на «ис», то я попрошу своего приемного отца подать на нее в суд. А теперь извините, господин директор, но мне надо в туалет.
— Я поговорю с ней, — задумчиво произносит ошарашенный директор. — Идите. После… э-э-э… зайдете в медпункт. Я поговорю с медсестрой — если вы отравились, то вас освободят сегодня от уроков.
— Еще раз спасибо, — совершенно искренне говорю я и, подхватив полуживого, позеленевшего от страха Арнуса, покидаю кабинет.
Отойдя на достаточное расстояние от прокуренного кабинета директора, я начинаю откровенно веселиться. Арнус рад бы принять в этом веселье участие, но его все еще душит страх. Его надо как-то приободрить.
— Ты — молодец! — почти искренне говорю я. — Держался великолепно. И очень вовремя изобразил, что тебе плохо.
— Мне на самом деле плохо, — жалобно стонет Арнус. — Я чуть от страха в штаны не навалил.
— Учись, — покровительственно бросаю я. — А теперь — в медпункт. Там получаем освобождение от уроков и — гулять!
Мы сидим на поваленном дереве и курим. Старое еврейское кладбище, на месте которого находится наша школа, уже много лет назад ликвидировано. Школьные постройки не съели всей территории, и на оставшихся нескольких гектарах городские власти попытались разбить парк. Чахлые тоненькие деревца выглядят убого. Дорожки никто и не думал прокладывать, и вся местность напоминает скорее заросшее травой и кустиками место чудовищного взрыва: то тут, то там из травы торчат разбитые и целые могильные плиты. Место не самое красивое в городе, но нам здесь нравится. Я не спеша затягиваюсь сигаретой и выпускаю через нос две толстых струи дыма. Арнус пытается последовать моему примеру, но только кашляет — курит он совсем недавно, и его организм еще не привык к табачному дыму.
Пригревает солнышко, и нам откровенно хорошо. Я ловлю эти минуты тишины и спокойствия, пытаясь растянуть их, но знаю, что скоро опять надо будет возвращаться к людям. Желания это делать нет никакого. Как и в детстве… в том, в первом… Или как это назвать? Арнусу сейчас не до таких мыслей. Он героически пыжится повторить мой опыт по выпусканию дыма через нос. Счастливый ребенок! Никаких забот, кроме повторения какой-то очередной глупости за кем-то другим. С другой стороны: а у меня какие заботы? Поотлынивать от уроков? Сделать пакость дуре математичке? Нечего сказать — серьезные дела! Я улыбаюсь и блаженно потягиваюсь. Солнышко уже припекает — сиди и грейся. Абсолютно ничего делать не хочется. Идти тоже никуда не хочется. Справлять свой-чужой день рождения тоже не хочется… А хочется сидеть на поваленном дереве, которое лежит в небольшом овражке на бывшем еврейском кладбище, медленно покуривать дешевую сигарету и ни о чем не заботиться: в такие дни кажется, что все решится само, без твоего участия, только и надо, что немного подождать. Я прекрасно знаю, что так не бывает, но моя лень пересиливает все остальные поползновения. Так что вместо задуманного похода к речке мы с Арнусом продолжаем нежиться на солнышке. Весна для меня как-то плавно переходит из состояния кипучей энергии в состояние полной умиротворенности, и уже ничего не надо. Может, это и есть нирвана? Тогда почему я не буддист? Если они стремятся к такому состоянию и потом в него попадают, то это достойно подражания… Ага! Сейчас! То есть подставить брюхо солнцу и расслабить булки? Что происходит с теми, кто расслабляет булки, я знаю — их имеют. Причем как раз промеж расслабленных булок. Я резко вскакиваю и повелительно смотрю на Арнуса. Он сразу начинает делать кучу бесполезных движений, но затем тоже поднимается. Расслабуха закончена: у нас на сегодня весьма обширная программа действий.
Берега речки, которую более справедливо было бы назвать ручьем, захламлены до безобразия, но нас это волнует слабо. Осторожно пробираясь между многолетними завалами мусора, мы неуклонно приближаемся к своей цели — складу законсервированной армейской техники. Целью похода является только разведка. Пока разведка, а потом… Что будет потом — покажет разведка. Я отлично помню, что еще до попытки переворота лично отгонял сюда десяток амфибий, после чего контролировал их постановку на консервацию. А в процессе этой самой постановки, кстати, лицезрел еще минимум десяток таких же машин. Пока еще не знаю, для чего мне это может потребоваться, да и технику за эти годы могли уже сто раз перевезти в другое место, просто списать, в конце концов, но проверить мне хочется. Склад находится на другом берегу. Вскоре мы уже сидим на стволе плакучей ивы, склонившейся над речкой, и с интересом рассматриваем ржавую колючую проволоку и облезшие борта списанных тягачей, стояших в полном беспорядке за этой самой проволокой. Неужели мои худшие опасения подтвердились и вместо склада законсервированной техники здесь теперь тривиальная свалка? Но нет. Между рядами колючки появляется фигура часового. Он не торопясь проходит вдоль периметра, ворот его гимнастерки расстегнут, берет заткнут за пояс, автомат болтается на плече стволом вниз, как дедовская охотничья берданка… Не я у него начальник караула!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108