Остальные молчали, что я мог бы принять за знак согласия. Селия обрабатывала пилочкой ногти. Миддлтон смотрел в землю, то есть на покрывавший пол в моем кабинете ковер с абстрактным узором. Только сейчас и я обнаружил, что по ковру тянется непрерывная цепочка точно таких, символизирующих рост фигур, как та, которую много-много столетий назад кто-то нацарапал на поверхности содержавшего сперму сосуда.
– Мисс доктор?
Доктор Хубер пригладила волосы, и голос ее снова был таким же сухим, как перед началом опытов.
– Пожалуй, вы правы, – сказала она. – В конце концов, не забывайте, что я радиолог, а не генетик или микробиолог. С самого начала опытов меня мучает что-то, и я не могу понять, что именно. Нет, не угрызения совести. Этого я, поистине, не заслужила. Сама не могу сказать, что. Похоже, то же самое, что мучает Никоса.
– Может быть, скажете ясней?
– Дело в том, что это только мои ощущения, а не всякое ощущение можно передать словами. Хорошо, будь по-вашему. Попытаюсь… Мы уже говорили о том, с какой опасностью можем встретиться, если в подземной пирамиде или хотя бы в этом сосуде со спермой таится некая чудовищная сила. И что случится, если она попадет в руки безумного и еще не достигшего даже подросткового возраста человечества. Но есть у этого дела и другая сторона. А что, если мы держим в руках вечное блаженство? Тайну бессмертия или продления жизни. И что будет, если мы напортачим? Если неумелыми руками погубим то, что представляет наследие тысячелетий? Можем мы взять на себя такую ответственность?
В комнате воцарилось тяжелое молчание. Такая тишина, что слышно было тихое гудение ездивших по парку электрокаров. На улице, вероятно, начал накрапывать дождь: об этом говорили все чаще повторяющиеся то мгновенные, то более продолжительные вспышки, снопы мелких искр, срывающиеся с покрытых влагой токоснимателей электрокаров, когда они касаются контактных проводов.
Мы все еще молчали, когда в небе за окном загрохотало. Один из электрокаров с гудением промчался под окном, и в комнате было слышно, как водитель кому-то кричит:
– Снесите тюки в подвал! Еще пять минут – и на нас свалится божье благословение!
Селия вышла в маленькую комнату, чтобы сварить кофе, я же рассеянно теребил забытый на столе текст с демотическим письмом. Было такое ощущение, словно меня настигла весть о тяжелой болезни кого-то из моих близких. Как тогда, когда Редфорд сказал мне, что Изабеллу спасти нельзя…
– А пирамида? – спросил Миддлтон.
– Пусть уж другие…
– Это все же египтология.
– Просто она тесно связана со спермой и с Иму. Я думаю, что, к сожалению, египтология в конечном счете выигрывает от этого меньше всего.
Я отодвинул от себя листки с текстом и попытался быть твердым, как и полагается директору института.
– Итак, мы пришли к согласию? Опыты прекращаем. Завтра я напишу сообщение в Вашингтон… и попрошу, чтобы, насколько это возможно, раскопки захороненной пирамиды позволили провести нам.
– Плевать им тогда на нас, – устало отмахнулся Осима. – Вы-то сам и верите в то, что написали, Петер?
– Я еще ничего не написал.
– Но напишете!
– А что мне остается? Не можем же мы в египтологической лаборатории выращивать Франкенштейна. И так чувствую настоящее беспокойство.
– Беспокойство? – поднял голову Йеттмар.
– А не погибнут ли клетки? Ведь будет невосполнимой потеря, если они погибнут из-за непрофессионального обращения. А вдруг охлаждение им вредит…
Страшный треск заглушил мои слова. Куда-то ударила молния: может быть, в огромный платан на дворе. Раскаты грома, последовавшие за ударом молнии, продолжались несколько минут, и когда Селия принесла кофе, в небе громыхнуло еще раз.
Я все помню с такой отчетливостью, словно это случилось вчера. Я сидел за письменным столом, и руки мои снова принялись за папирусный свиток; я свертывал его то в одну, то в другую сторону – совершенно бессознательно. А в голове проносились мысли о завтрашнем дне, о сообщении, которое я собирался написать. Что мне сказать о наших опытах? Признаться, что мы зашли дальше, чем следовало? Боже милосердный! Ведь уже наш первый шаг был противозаконным! И о самом склепе мы должны были сразу же сообщить в вашингтонский центр. Не говоря уж о находках! Сейчас впервые я всерьез задумался о том, что мое завтрашнее письмо будет означать, пожалуй, конец моей карьеры. За эти несколько месяцев я совершил нарушений больше, чем весь институт за свою столетнюю историю. Если хорошенько вдуматься – это не пустяк.
Доктор Хубер сидела в углу в глубоком кресле напротив меня, и я чувствовал на себе ее неотрывный взгляд. Когда наши глаза встретились, она ласково и ободряюще улыбнулась. По-видимому, она тоже все прекрасно понимала.
Вошла Селия. Миддлтон встал с ковра, на котором сидел, и взял у нее две чашки: одну отдал Хальворссону, а другую поставил возле себя. Селия протянула над головой Миддлтона поднос, чтобы остальные могли взять кофе, и в этот момент в небе снова громыхнуло. Комнату залил ослепительный свет: я автоматически закрыл глаза и вцепился в угол стола. И почувствовал, как над нами пронесся легкий ветерок и поднял с моего стола лежавшие там листки рукописи.
Когда я открыл глаза, в комнате все выглядело застывшим, словно на некоей благотворительной лекции демонстрировали живую картинку. Воздух был голубым, невообразимо голубым, как будто я смотрел через оптику фотоаппарата, на которую был насажен синий светофильтр. И за окном все было окутано голубизной: голубым отсвечивали рама окна и мощное платановое дерево под окном.
Может быть, крик Селии так и не дошел до моего сознания, может быть, в голове у меня пронеслась мысль, что в нас, вероятно, ударила молния, – сейчас я не помню точно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136