И в этот миг знал непреложно, что духом готов на любое испытание и унижение, лишь бы сберечь свою и родимых жизнь.
Спичка осветила лицо привставшего Александра, широкий обод носа, рот, присосавшийся к папироске. Слышно было, как он вполголоса заворчал и, вздохнув сквозь многоголосый храп, стал одеваться.
Григорий, нетерпеливо прислушивавшийся, в душе бесконечно благодарный рыжебровому, радостно дрогнул, услышав под окном шаги и негодующий голос:
– И вот он все привязывается… что делать… беда… товарищ комиссар…
Шаги зазвучали в сенцах, скрипнула, отворившись, дверь. Чей-то молодой командный голос приказал:
– Александр Тюрников, одевайся и сейчас же уходи отсюда. Ночевать будешь у меня на квартире, а завтра мы тебя будем судить за недостойное красноармейца поведение.
Григорий встретил доброжелательный острый взгляд стоявшего у дверей, рядом с рыжебровым, человека в черной кожаной куртке.
Он по виду молод и по-молодому суров; с чересчур уж подчеркнутой твердостью были сжаты его губы, обметанные юношеским пушком.
– Беспокойный гость попался, товарищ? – обратился он к Григорию, чуть приметно улыбаясь. – Ну, теперь спите, мы его завтра утихомирим. Всего доброго. Идем, Тюрников!
Ушли, и Григорий вздохнул облегченно. А наутро рыжебровый, расплачиваясь за квартиру и харчи, нарочито замешкался и сказал:
– Вот, хозяева, не обижайтесь на нас. У нас этот Александр вроде головой тронутый. У него в прошлом году на глазах офицеры в Луганске – он из Луганска родом – расстреляли мать и сестру. Оттого он такой… Ну спасибо. Прощайте. Да, вот детишкам чуть было не забыл! – И, к несказанной радости ребят, вытащил из вещевого мешка и сунул им в руки по куску серого от грязи сахара.
Пантелей Прокофьевич растроганно глядел на внуков:
– Ну вот им гостинец! Мы его, сахар-то, года полтора уж не видим… Спаси Христос, товарищ!.. Кланяйтесь дяденьке! Полюшка, благодари!.. Милушка, чего же ты набычилась, стоишь?
Красноармеец вышел, и старик – гневно к Наталье:
– Необразованность ваша! Хочь бы пышку дала ему на дорогу. Отдарить-то надо доброго человека? Эх!
– Беги! – приказал Григорий.
Наталья, накинув платок, догнала рыжебрового за калиткой. Краснея от смущения, сунула пышку ему в глубокий, как степной колодец, карман шинели.

XVII

В полдень через хутор спешным маршем прошел 6-й Мценский краснознаменный полк, захватив кое у кого из казаков строевых лошадей. За бугром далеко погромыхивали орудийные раскаты.
– По Чиру бой идет, – определил Пантелей Прокофьевич.
На вечерней заре и Петро и Григорий не раз выходили на баз. Слышно было по Дону, как где-то, не ближе Усть-Хоперской, глухо гудели орудия и совсем тихо (нужно было припадать ухом к промерзлой земле) выстрачивали пулеметы.
– Неплохо и там осланивают! Генерал Гусельщиков там с гундоровцами, – говорил Петро, обметая снег с колен и папахи, и уж совершенно не к разговору добавил:
– Коней заберут у нас. Твой конь, Григорий, из себя видный, видит бог – возьмут!
Но старик догадался раньше их. На ночь повел Григорий обоих строевых поить, вывел из дверей, увидел: кони улегают на передние. Провел своего – хромает вовсю; то же и с Петровым. Позвал брата:
– Обезножели кони, во дела! Твой на правую, а мой на левую жалится.
Засечки не было… Разве мокрецы?
На лиловом снегу, под неяркими вечерними звездами кони стояли понуро, не играли от застоя, не взбрыкивали. Петро зажег фонарь, но его остановил пришедший с гумна отец:
– На что фонарь?
– Кони, батя, захромали. Должно, ножная.
– А ежели ножная – плохо? Хочешь, чтоб какой-нибудь мужик заседлал да с базу повел?
– Оно-то неплохо…
– Ну, так скажи Гришке, что ножную я им сделал. Молоток взял, по гвоздю вогнал ниже хряща, теперь будут хромать, покель фронт стронется.
Петро покрутил головой, пожевал ус и пошел к Григорию.
– Поставь их к яслям. Это отец нарошно их похромил.
Стариковская догадка спасла. В ночь снова загремел от гомона хутор. По улицам скакали конные. Лязгая на выбоинах и раскатах, проползла и свернулась на площади батарея. 13-й кавалерийский полк стал в хуторе на ночлег. К Мелеховым только что пришел Христоня, сел на корточки, покурил.
– Нет у вас чертей? Не ночуют?
– Покуда бог миловал. Какие были-то – весь курень провоняли духом своим мужичьим! – недовольно бормотала Ильинична.
– У меня были. – Голос Христони сполз на шепот, огромная ладонь вытерла смоченную слезинкой глазницу. Но, тряхнув здоровенной, с польской котел головой, Христоня покряхтел и уже как будто застыдился своих слез.
– Ты чего, Христоня? – посмеиваясь, спросил Петро, первый раз увидавший Христонины слезы. Они-то и привели его в веселое настроение.
– Воронка взяли… На германскую на нем ходил… Нужду вместе, стал быть… Как человек был, ажник, стал быть, умнее… Сам и подседлал.
«Седлай, говорит, а то он мне не дается». – «Что ж я тебе, говорю, всю жисть буду седлать, что ли? Взял, говорю, стал быть, сам и руководствуй».
Оседлал, а он хочь бы человек был… Огарок! Стал быть, в пояс мне, до стремени ногой не достанет… К крыльцу подвел, сел… Закричал я, как дите. «Ну, – говорю бабе, – кохал, поил, кормил…» – Христоня опять перешел на присвистывающий быстрый шепот и встал. – На конюшню глянуть боюсь! Обмертвел баз…
– У меня добро. Трех коней подо мною сразило, это четвертый, его уж не так… – Григорий прислушался. За окном хруст снега, звяк шашек, приглушенное «тррррр!» – Идут и к нам: Как рыба на дух, проклятые! Либо кто сказал…
Пантелей Прокофьевич засуетился, руки сделались лишними, некуда стало их девать.
– Хозяин!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44