Рассказы – 0
Фундаментальная электронная библиотека -
«Шолохов М.А. Собрание сочинений: В 8 томах. Том 1.»: Государственное издательство художественной литературы; Москва; 1956
Михаил Александрович Шолохов
ЖЕРЕБЕНОК
Среди белого дня возле навозной кучи, густо облепленной изумрудными мухами, головой вперед, с вытянутыми передними ножонками выбрался он из мамашиной утробы и прямо над собою увидел нежный, сизый, тающий комочек шрапнельного разрыва, воющий гул кинул его мокренькое тельце под ноги матери. Ужас был первым чувством, изведанным тут, на земле. Вонючий град картечи с цоканьем застучал по черепичной крыше конюшни и, слегка окропив землю, заставил мать жеребенка — рыжую Трофимову кобылицу — вскочить на ноги и снова с коротким ржаньем привалиться вспотевшим боком к спасительной куче.
В последовавшей затем знойной тишине отчетливей зажужжали мухи, петух, по причине орудийного обстрела не рискуя вскочить на плетень, где-то под сенью лопухов разок-другой хлопнул крыльями и непринужденно, но глухо пропел. Из хаты слышалось плачущее кряхтенье раненого пулеметчика. Изредка он вскрикивал резким осипшим голосом, перемежая крики неистовыми ругательствами. В палисаднике на шелковистом багрянце мака звенели пчелы. За станицей в лугу пулемет доканчивал ленту, и под его жизнерадостный строчащий стук, в промежутке между первым и вторым орудийными выстрелами, рыжая кобыла любовно облизала первенца, а тот, припадая к набухшему вымени матери, впервые ощутил полноту жизни и неизбывную сладость материнской ласки.
Когда второй снаряд жмякнулся где-то за гумном, из хаты, хлопнув дверью, вышел Трофим и направился к конюшне. Обходя навозную кучу, он ладонью прикрыл от солнца глаза и, увидев, как жеребенок, подрагивая от напряжения, сосет его, Трофимову, рыжую кобылу, растерянно пошарил в карманах, дрогнувшими пальцами нащупал кисет и, слюнявя цыгарку, обрел дар речи:
— Та-а-ак… Значит, отелилась? Нашла время, нечего сказать. — В последней фразе сквозила горькая обида.
К шершавым от высохшего пота бокам кобылы прилипли бурьяные былки, сухой помет. Выглядела она неприлично худой и жидковатой, но глаза лучили горделивую радость, приправленную усталостью, а атласная верхняя губа ежилась улыбкой. Так по крайней мере казалось Трофиму. После того как поставленная в конюшню кобыла зафыркала, мотая торбой с зерном, Трофим прислонился к косяку и, неприязненно косясь на жеребенка, сухо спросил:
— Догулялась?
Не дождавшись ответа, заговорил снова:
— Хоть бы в Игнатова жеребца привела, а то черт его знает в кого… Ну, куда я с ним денусь?
В темноватой тишине конюшни хрустит зерно, в дверную щель точит золотистую россыпь солнечный кривой луч. Свет падает на левую щеку Трофима, рыжий ус его и щетина бороды отливают красниною, складки вокруг рта темнеют изогнутыми бороздами. Жеребенок на тонких пушистых ножках стоит, как игрушечный деревянный конек.
— Убить его? — Большой, пропитанный табачной зеленью палец Трофима кривится в сторону жеребенка.
Кобыла выворачивает кровянистое глазное яблоко, моргает и насмешливо косится на хозяина.

* * *
В горнице, где помещался командир эскадрона, в этот вечер происходил следующий разговор:
— Примечаю я, что бережется моя кобыла, рысью не перебежит, намётом — не моги, опышка ее душит. Доглядел, а она, оказывается, сжеребанная… Так уж береглась, так береглась… Жеребчик-то масти гнедоватой… Вот… — рассказывает Трофим.
Эскадронный сжимает в кулаке медную кружку с чаем, сжимает так, как эфес палаша перед атакой, и сонными глазами глядит на лампу. Над желтеньким светлячком огня беснуются пушистые бабочки, в окно налетают, жгутся о стекло, на смену одним — другие.
— …безразлично. Гнедой или вороной — все равно. Пристрелить. С жеребенком мы навродь цыганев будем.
— Что? Вот и я говорю, как цыгане. А ежели командующий, что тогда? Приедет осмотреть полк, а он будет перед фронтом солонцевать и хвостом этак… А? На всю Красную Армию стыд и позор. Я даже не понимаю, Трофим, как ты мог допустить? В разгар гражданской войны и вдруг подобное распутство… Это даже совестно. Коноводам строгий приказ: жеребцов соблюдать отдельно.
Утром Трофим вышел из хаты с винтовкой. Солнце еще не всходило. На траве розовела роса. Луг, истоптанный сапогами пехоты, изрытый окопами, напоминал заплаканное, измятое горем лицо девушки. Около полевой кухни возились кашевары. На крыльце сидел эскадронный в сопревшей от давнишнего пота исподней рубахе. Пальцы, привыкшие к бодрящему холодку револьверной рукоятки, неуклюже вспоминали забытое, родное — плели фасонистый половник для вареников. Трофим, проходя мимо, поинтересовался:
— Половничек плетете?
Эскадронный увязал ручку тоненькой хворостинкой, процедил сквозь зубы:
— А вот баба — хозяйка — просит… Сплети да сплети. Когда-то мастер был, а теперь не того… не удался.
— Нет, подходяще, — похвалил Трофим.
Эскадронный смел с колен обрезки хвороста, спросил:
— Идешь жеребенка ликвидировать?
Трофим молча махнул рукой и прошел в конюшню.
Эскадронный, склонив голову, ждал выстрела. Прошла минута, другая — выстрела не было. Трофим вывернулся из-за угла конюшни, как видно чем-то смущенный.
— Ну, что?
— Должно, боек спортился… Пистон не пробивает.
— А ну, дай винтовку.
Трофим нехотя подал. Двинув затвором, эскадронный прищурился.
— Да тут патрон нету!..
— Не могет быть!.. — с жаром воскликнул Трофим.
— Я тебе говорю, нет.
— Так я ж их кинул там… за конюшней…
Эскадронный положил рядом винтовку и долго вертел в руках новенький половник.
1 2 3