— Как-нибудь усмирим. Не с такими управлялся!.. — немного хвастливо ответил Наум и ловко свернул в конце бечевы замысловатую петлю.
Федор, поп и работник стали возле двери, а Наум на левую руку намотал бечеву, в правой зажал короткий сырой дубовый кол.
— Гляди, дядя Наум, он тебя обожгет! — усмехнулся работник.
Наум, не отвечая, откинул болт и, жмурясь от темноты, хлынувшей из конюшни, шагнул через порог.
Минуты две слышалась возня. Федор с шибко бьющимся сердцем ждал крика: «Идите держать… Живо!..», как вдруг что-то грохнуло, всхрапнул жеребец, глухой вязкий стук, стон… По деревянному настилу коротко проговорили копыта, дверь хрястнула, словно ее рвануло бурей, и из темноты, дико задрав голову, прыгнул жеребец. В два скачка обогнул навозную кучу, на секунду стал, тяжело вздымая потные бока, разметал хвост и, перемахнув через забор, скрылся, взбаламучивая по дороге прозрачную пыль.
Из конюшни, качаясь, вышел Наум. Руками он зажимал рот, на левой еще моталась оборванная бечева… Шагов двадцать, быстрых и путано пьяных, сделал он по двору, наткнулся на забор грудью и упал навзничь, поджимая к животу ноги. Федор с криком бросил бечеву и подбежал к нему.
— Батя!.. Чего ты?!.
Страшным хрипящим шепотом, давясь словами, Наум выкрикивал:
— В гр?ди… меня… вдарил… Сломил кость… Пропадаю!.. В гр?ди… под сердце!.. — выдохнул он со свистом и, выворачивая от безумной боли помутневшие глаза, заплакал, икая и давясь кровью.
Его подняли и перенесли под навес. По двору, там, где его несли, красной мережкой разостлался кровяной след. Наум, выгибаясь дугой, хрипел и рвал на себе рубаху. При каждом выдохе страшно низко вваливалась размозженная грудь и потом угловато тряслась и покачивалась.
Минут через десять ему стало лучше, кровь перестала хлобыстать через рот, лишь розовой слюной пенились губы. Перепуганный поп принес графин самогонки, заставил Наума силком выпить три стакана и, заикаясь, зашептал:
— Я заплачу тебе… заплачу… а сейчас уходи… сынок тебя доведет. А ну — какой грех, тогда я в ответе? Иди, Наум, ради Христа иди!.. В кругу семьи и помрешь… Пожалуйста, уходи. Я за тебя отвечать не намерен.
— Помру… жене… заплати… — свиристел сквозь приступы удушья Наум.
— Будь покоен… Приобщу тебя, за дарами зайду в церковь… Федор, помоги отцу подняться!.
Наум, поддерживаемый попом, быстро спустил ноги и глухо крикнул:
— Ой, не могу-у-у!.. Ой-ёй-ёй!.. Смерть! По-мира-ю-у!.. — вдруг закричал он пронзительно и дико.
Федор, безобразно кривя лицо, заплакал; работник в стороне копал ногою песок и глупо улыбался…
Тяжело хлебая раскрытым ртом воздух, Наум встал. Всей тяжестью наваливаясь на плечо Федора, он пошел, косо перебирая ногами.
— Домой… батюшка велит… пойдем… — коротко сказал он.
Шел спотыкаясь и путаясь, но крепко закусил губы, ни одного стона не уронил за дорогу, лишь брови дрожали на мокром от слез лице его. Не доходя саженей сорока до дому, он с силой вырвался из рук Федора, крикнул и шагнул к плетню. Федор подхватил его подмышки и сразу почувствовал, как отяжелело, опускаясь, отцово тело и что он уже не в силах его держать. Из-под полуопущенных век свешенной набок головы глядели на него недвижные глаза отца с мертвой строгостью…
Подбежали люди. Кто-то потрогал руки Наума, кто-то сказал не то со страхом, не то с удивлением:
— Помер!.. Вот те и на!..
III
После похорон отца на третий или на четвертый день мать спросила у Федора:
— Ну, Федя, как же мы с тобой будем жить?
Федор сам не знал, как надо жить и что делать после отцовой смерти.
Был хозяин — налаженно и прочно шла жизнь, шла как повозка с тяжелым грузом. Иной раз было трудно изворачиваться, но Наум как-то умел устроиться так, что семья даже в голодный год особого голода не испытывала, а в остальное время было вовсе спокойно и хорошо: если не было достатков, как у мужиков-богатеев с первой улицы, то не было и той нужды, какую испытывали соседи Наума, жившие рядом с ним по второй улице. А теперь, после того как хозяйство лишилось заправилы, не только Федор растерялся, но и мать. Кое-как вспахали полдесятины под пшеницу, засевал Прохор, сосед, но всходы вышли незавидные — редкие и чахлые.
— Иди, сынок, нанимайся к добрым людям в работники, а я пойду п? миру… — сказала как-то мать. — Может, через год, через два наскитаемся, деньжонок на лошадь соберем, а тогда уж своим хозяйством заживем… Ты как?..
— Выгадывать нечего, — хмуро отозвался Федор, — крути не крути, а в люди идтить придется…
Вечером того же дня стоял Федор у крыльца Захарова дома (первый богатей в соседнем Хреновском поселке), мял в руках отцов, заношенный до блеска, картуз, говорил, с трудом вырывая из горла прилипавшие слова:
— Работать буду по совести… работы не боюсь. Жалованье — какое положите.
Сам Захар Денисович, мужик малосильный, согнутый какой-то нутряной болезнью, сидел на порожках крыльца и в упор, не мигая, разглядывал Федора водянистыми, расплывчатыми глазами.
— Работник мне нужен — это верно. Одно вот: молод ты, паренек, нет в тебе мужеской силы, и за мужика ты не сработаешь, это точно. А какую цену ты с меня положишь?
— Какую дадите.
— Ну, все ж таки?
Федор вспотел, тряхнул картуз и, смущенный, поднял глаза.
— Кладите, чтоб и вам и мне было не обидно.
— Полтина в месяц, вот моя цена. Харчи мои, одежка-обувка твоя. А? — он вопросительно уставился на Федора. — Согласен?
Федор зажмурил глаза, подсчитывал, быстро шевеля пальцами свободной руки: «В месяц — полтинник, в два — рупь… За год — шесть рублев…» Вспомнил, что на рынке за самую немудрящую лошаденку запрашивали восемьдесят рублей, и ужаснулся, высчитав, что за эти деньги надо будет работать тринадцать лет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13