Балабанов поднял голову и затравленно глазами покосился на Ткаченко. Кум увидел, что лицо сержанта разбито, синяки под двумя глазами, царапины на скуле, нос распух, сделался бордово-синим, съехал на сторону. Кровавые пятна и мелкие кровяные брызги на груди гимнастерки. И это только начало твоих мучений, сержант, это только ягодки.
* * *
Ткаченко повернулся, вышел в коридор, поднялся по каменной лестнице на первый этаж. Он открыл дверь кабинета и включил верхний свет, снял трубку телефона и приказал дежурному офицеру отнести дела беглецов хозяину, затем привести из шестнадцатого барака заключенного Милешина, затем доставить сюда Пьяных, вольнонаемного врача больницы, затем… Список был длинный и состоял почти их двух десятков фамилий.
Перво– наперво следовало проинструктировать тех оперативников, которым предстоит возглавить прочесывание местности вокруг зоны. Как только закончатся допросы, составить и разослать ориентировки на беглых преступников: по месту их жительства, по месту жительства родственников, любовниц, бывших жен, по месту совершения преступлений.
В ближайшие сутки на ноги будут подняты сотни и сотни знакомых и незнакомых Ткаченко людей: оперативная часть колонии, сотрудники уголовного розыска разных городов России, участковые инспектора, работники паспортно-визовой службы.
Дел впереди много, экскаватором не разгребешь. Но главное теперь – набраться терпения и ждать, когда найдется этот проклятый «газик», на котором сбежали зэки. А он обязательно найдется, деваться ему некуда, вслед высланы машины с оперативниками и собаками, дороги перекрыты, о побеге по рации извещены две геологические партии, работающие в районе, главы сельских населенных пунктов. От того места, где найдут машину, нужно будет плясать, как от печки.
Ткаченко, держа руки за спиной, прошелся по кабинету. В свое время он пытался создать в казенной комнате некое подобие домашнего уюта. Расставил на подоконники горшки с цветочной рассадой, на высокую металлическую треногу установил круглый аквариум с рыбками.
Но вместо цветов из горшков выперли какие-то неряшливые лохматые сорняки, а нынешней зимой разноцветные рыбки издохли то ли от холода, то ли от неизвестной болезни. Остался лишь выводок неприхотливых гуппи. Ткаченко открыл жестяную банку из-под леденцов, взял щепотку сухого корма. Размельчив его в пальцах, сыпанул в аквариум. Сонные рыбки ожили, поднялись к поверхности, начали хватать корм.
В дверь постучал конвоир, подтолкнул в спину человека в лагерном бушлате.
– Заключенный номер двадцать один ноль четыре, осужденный по статьям сто пятая часть вторая, сто десятой часть вторая, сто пятидесятая часть четвертая…
– Отставить, – скомандовал Ткаченко. – Садись, Милешин. Располагайся. И чувствуй себя, как у мамы дома.
Ткаченко не случайно помянул мать Милешина. Будучи последний раз на воле, любящий сын Милешин из-за пустякового замечания так избил старуху мать ногами, что та теперь не встает из инвалидной коляски. Милешин погладил ладонью голову, похожую на бильярдный шар, робко присел на краешек стула и уставил взгляд в пол. Ткаченко не торопился с вопросами.
Он распечатал пачку сигарет, достал из кармана зажигалку. Милешин «активист», нештатный осведомитель кума, мало того, он поддерживал товарищеские отношения с одним из беглецов Дмитрием Климовым, был его соседом по нарам. По всему видно, что побег хорошо подготовлен. Но как могло случиться, что Милешин не сообщил о готовящемся преступлении в оперативную часть?
– Твой сосед по нарам Климов? – спросил кум и доброжелательно улыбнулся, поощряя Милешина к откровенному разговору. – Он на верхнем ярусе спит, ты внизу, так?
– Так точно, гражданин начальник, – кивнул Милешин. – Только Климов пять дней как на больничку лег.
– Последнее время Климов не заводил подозрительных разговоров? Может, заикался насчет побега? Вообще как он себя вел?
Милешин выпучил глаза, прижал ладони к груди.
– Ни Боже мой, гражданин начальник. Если бы я услышал от него слово «побег», через полчаса на вашем столе лежало мое донесение. В письменном виде. А вел себя он нормально, как всегда. Ничего подозрительного. На работы, в вечернюю школу, затем отбой. Вот и день прошел.
– Так-таки и ничего подозрительного? Совсем ничего?
Милешин наморщил лоб, создавая видимость умственной работы.
– Разве что… Но это пустяки.
– Я сам решу, что пустяки, а что серьезное.
– Климов в ларьке купил два кило воблы. Я не крысятник, в чужие телевизоры не гляжу. Но, кажется, вобла лежала у него в телевизоре, а потом исчезла. Может, на промку перенес. И там спрятал.
Ткаченко задумался, пустил в потолок табачный дым.
– Ты сам воблу часто в ларьке покупаешь?
– Больно она дорога, не укупишь. Взял одну рыбку ещё в декабре. На Новый год угоститься.
– Ну вот, а Климов два кило купил. Целый сидор воблы. И тебя ничего не насторожило?
– Это я на подсосе сижу. Меня на воле никто не ждет, посылку собрать некому. Мать больная. А он мужик зажиточный. Может себе позволить по таким ценам брать воблу. С воли дачки идут, на личном зэковском счете, говорят, большие деньги лежат. Тоже с воли.
– А тебя он воблой угостил?
– Нет. И сам вроде не ел.
– Вот она, дружба.
Ткаченко сочувственно закивал головой, улыбнулся в усы, бросил на стол раскрытую пачку сигарет «Ява».
– Кури, – разрешил он.
– Спасибо, гражданин начальник.
Милешин облизнулся, протянул руку к сигаретам. В это мгновение Ткаченко схватил пресс-папье, вырезанное из куска мрамора, с силой шарахнул Милешина по пальцам. Припечатал кисть к столу.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19