..
На веслах не торопясь обошли все яхты, фрегаты и корабли, близко оглядывали спущенные трапы, якорные канаты, точенные из темного заморского дерева страшные фигуры, что ставились спереди на каждом судне. Матросы смотрели сверху на карбас капитан-командора, с одной яхты слышалась песня, с другой – звуки корабельного рожка, на третьей делалось учение: матросы как бы готовились заряжать пушки, стрелять, чистить стволы, еще заряжать.
– Откуда набрали-то народишку столь много? – спросил Рябов.
– А наши беломорские, почитай, все, – ответил Семисадов. – Тогда, в те времена, шутили, а нонче нет, не шутим. Море – наше поле...
Только к утру добрались до Архангельска. Рябов был задумчив, глаза его смотрели строго, лоб хмурился. Неподалеку от Воскресенской пристани спросил:
– Ужели прорвутся к городу, а, боцман?
– Шведы-то?
– Они.
– Не дадим! – со спокойною ленцою в голосе ответил Семисадов. – Не достать им до нашего флоту.

3. КАПИТАН-КОМАНДОР И ВОЕВОДА

Князя Прозоровского била дрожь: шведские корабли миновали Зунд давно, вот-вот должны появиться в Белом море. И не корабли – эскадра.
– А более тебе из города не отлучаться! – гневно произнес Афанасий. – Ты – воевода, в слово сие вникни головою, умом своим...
Он усмехнулся, глаза его остро блеснули:
– Воевода воин – сидит под кустом да воет!
Офицер, доставивший из Москвы письмо о шведской эскадре, разглядывал князя с наглостью. Алексей Петрович хотел было обидеться, да недостало смелости, улыбнулся кисло, стал отговариваться недугами. Афанасий прервал:
– Иевлев Сильвестр Петрович куда недужнее тебя, князюшка, да пред бедою все недуги словно позабыл, любо-дорого посмотреть на господина капитан-командора. Я – старик, одной ногой во гробе стою, не чаю и завтрашнего утра увидеть, однако ж не плачусь. А ты – воевода, для чего ж срамишься?
Алексей Петрович вовсе не нашелся, что ответить. Лекарь Лофтус с поклонами разливал мальвазию, слуга разносил рыбу в рассоле, битую капусту, грибы. Архиепископ Важеский и Холмогорский сидел насупясь, глядел неприязненно, к еде и вину не притрагивался. Один только приезжий офицер, наголодавшись в пути, ел за десятерых.
– Я ныне по монастырям поеду, – опять заговорил Афанасий, – да в крепость наведаюсь. Потрясу монахов маленько, пусть и они татей встретят достойно. А ты, князь, о недугах забудь и думать – невместно то воеводе пред бедою. Народишко, и то смеется; болтают, дескать наш князь-воевода, взявши шлык, да в подворотню – шмыг...
Прозоровский, вовсе обидевшись, крикнул:
– Болтунов палач Поздюнин за ребро подвесит – живо замолчат!
– Ну и дурак! – спокойно ответил Афанасий. – Ей-ей, дурак! Палач! Много ты с палачом со своим против шведа сделаешь? И то стон стоит – всех хватаешь, а ты еще собрался? Да не квохчи, ровно курица, слушай меня...
Отбивая ребром ладони по столешнице, стал советовать, как надобно воеводе встать во главе обороны Архангельска, как надобно подумать о пище для защитников города, как обо всем заранее договориться с капитан-командором, который будет командовать сражением крепости с эскадрой...
– Не стану я под него! – опять сорвался воевода. – Что он мне?
Афанасий хлопнул рукой по столешнице:
– Станешь! Он Петром Алексеевичем послан...
– Я тоже, владыко, государем поставлен!
Архиепископ открыл было рот – отвечать, но ничего не сказал: только слабый жалобный стон вырвался из его груди, лицо страшно побледнело, рука судорожно вцепилась в скатерть. Лофтус, уронив лавку, бросился к владыке, на шум в столовую палату вбежали келейник и костыльник Афанасия. Владыко тихо попросил:
– В карету меня! Худо!
Лофтуса к себе не подпустил. Келейник дал ему понюхать соли из флакона, он попил квасу, стуча посохом, медленно пошел к дверям. По пути говорил князю:
– В крепость нынче же наведайся! Воеводу в лихой час видеть должны, а тебя, окромя княгини, да княжен с недорослем твоим, да тараканов запечных, – кто зрит? Палач в застенке? Тоже нашел время зверствовать, лютостью своей пугать...
Во дворе, отдыхая, сказал:
– Еще не по-хорошему делаешь: зачем недоросля своего, когда лихая беда, словно старика прячешь. Люди-то знают: мужик вымахал на пшеничном хлебе – косая сажень. Дай ему саблюку али мушкет, не таи при себе в Холмогорах...
И махнул рукою:
– Зря толкую с тобой. Ничего ты не понял. Эх, князюшка!
Карета, гремя коваными колесами, выехала со двора; воевода, держась за голову, пошел в опочивальню. Лекарь с испуганным лицом разул князя, посоветовал ничего не подпускать близко к сердцу, сохранять спокойствие, необходимое для поддержания в теле огня-флогистона.
– Шел бы ты подальше со своим флогистоном! – огрызнулся князь. – Флогистон! Тут измена вокруг, воры, обидчики, а он вздор городит. Ставь пиявиц, не то помру!
В опочивальню пришла княгиня, за ней – старые девки княжны, сзади недоросль. Воевода, охая, рассказал про шведскую эскадру; лекарь Лофтус добавил от себя, что покорнейше просит отпустить его к Вологде али на Москву, потому что шведы накажут смертью иноземца, пользующего князя-воеводу и все княжеское семейство.
– Тебя-то за что? – воскликнула княгиня Авдотья.
Лекарь развел руками.
– Да неужто не одолеем шведа? – спросил недоросль.
Лекарь тонко улыбнулся, ничего не ответил; потом, отдирая пиявиц от боярского затылка, рассказал как бы невзначай, что двиняне под начальством князя, конечно, отстояли бы город, да больно велика измена; например, на цитадели содержится некто Никифор. Пришел он с моря, несомненно подослан шведами, а лечат его там и ухаживают за ним, будто он владетельный герцог.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30