Однажды, когда я поздней ночью провожал Мейерхольда домой, он угрюмо сказал:
– Вот, набравшись духу, позвоню Константину Сергеевичу и предложу: давайте, знаете, закроем наши курятники, убежим на чердак и станем все с самого начала придумывать. Ведь зашли в тупик и он и я. Искать надо…
Помолчал и добавил:
– Впрочем, насчет тупика пишут только про меня. А когда Станиславский ругается, это считают милыми чудачествами гения. Вовсе он не чудит, он ищет и мучается. А ему не велят. Ему объясняют, что он уже все совсем навсегда нашел.
Потом, неуверенно бодрясь, Мейерхольд пригрозился: – Ничего, рано меня хоронить. Еще поглядим!
Спектакль «Вступление» состоялся.
Мою пьесу очень ругали, Мейерхольда – справедливо – хвалили. Мне было горько, но не слишком…
Во время гастролей театра в Ленинграде я пришел к Мейерхольду в «Европейскую гостиницу». Шеф-повар сам принес ему пломбир после обеда – странное сооружение из кубов, пирамид, треугольников, овалов…
– Опять? – брезгливо спросил Мейерхольд.
– Специально для вас стараемся, – сказал шеф. – Пломбир «футуристический»…
Вежливо поблагодарив шефа, Всеволод Эмильевич отошел к окну. Он был очень бледен. И произнес едва слышно:
– Заметьте, этот «футуристический» пломбир мне приносят не в первый раз! Что делать, как отучить их от этой мерзости?
Я никогда не видел Мейерхольда в таком состоянии.
А потом Мейерхольд меня забыл.
Я больше не был ему нужен, он умел близко, по-настоящему общаться с людьми, только делая с ними совместную работу.
Мне очень хотелось посмотреть «Даму с камелиями» – билетов не было, и я позвонил самому Всеволоду Эмильевичу. Он долго притворялся, что чрезвычайно рад моему звонку, но пустил меня только в яму оркестра. Я обиделся ужасно, как обижаются в молодости, и ушел.
Больше я его никогда не видел.
И никогда не увижу.
Но когда я смотрю настоящий, подлинный, берущий за сердце спектакль или кинофильм, который заставляет меня волноваться, радоваться и плакать, я непременно вспоминаю те удивительные месяцы моей молодости. Лаконизм и страстность, сила разоблачения и сила утверждения, патетическая простота, энергия развития образов, великолепная целеустремленность – вот то мейерхольдовское, что волей пли неволей вошло в плоть и кровь всего подлинно прогрессивного в нашем искусстве.
И когда я пишу сценарий, или повесть, или роман, те же удивительные месяцы моей молодости опять-таки непременно оживают передо мной. И не как воспоминания, а как школа, как техникум, как… впрочем, слово «университет» в нашем деле следует употреблять с осторожностью.
За эти месяцы близости с Мейерхольдом я, как мне кажется, очень многое понял. И если в работе моей что-то удается, я знаю: не без тех давно миновавших дней. Если же нет, значит, дней этих было слишком мало или я был в ту пору моложе допустимой нормы.
Таким он остался навечно в моей памяти, этот удивительный человек.
И мне горько, что мы до сих пор с какой-то странной опаской произносим имя Мейерхольда. А некоторые среди нас не возвышаются над шефом-поваром из «Европейской» с его «футуристическим» пломбиром. Может быть, на основании слухов им Мейерхольд представляется каким-то «ничевоком», или «эгофутодадаистом»? Или, не к ночи будь сказано, абстракционистом?
Сталин никогда не был в театре Мейерхольда.
И если говорить всерьез о борьбе с последствиями культа личности Сталина, то эта недоверчивость к имени Мейерхольда есть реальное последствие, с которым надо бороться.
Все, кто знал Мейерхольда, обязаны рассказать о самом главном в нем, о его преданности партии, о его ненависти к обывательщине и мещанству, о наступательном духе его искусства. А ошибки? Что ж! Академик Павлов любил говорить:
– Кто с коня не падал, кто бабушке не внук, под кем санки не подламывались? – И сам отвечал: – Неродившиеся души!
Мейерхольд был. Мейерхольд есть. Мейерхольд будет.

1 2 3 4 5 6 7