..
Иевлев кивнул:
– Да, он много думает, и трудно живется ему на свете...
Потом, держа прозрачную бременскую рюмку перед глазами, спросил:
– Егор, ответь мне по правде, нынче ответь, перед баталией. Для какой причины ты, иноземец, нам служишь? Зачем тебе умирать для нас? Деньги, золото ты не слишком жалуешь, не как иные иноземцы, то я не раз примечал...
Резен разлил золотистую аквавиту по рюмкам.
– Ты, капитан-командор, – русский. Вы, русские, всегда любите знать: зачем, для какой причины, что думает человек, когда молчит. Так?
Сильвестр Петрович кивнул.
– Я тебе скажу. Сегодня надо все говорить. Русский умный народ, русский храбрый народ, русский человек имеет вот такое сердце.
Инженер широко развел руки, чтобы показать, какое огромное сердце имеет русский народ, ушиб пальцы о стену, улыбнулся. Иевлев молча слушал.
– Русский позвал нас, русский думает: иноземец нас научит, мы так не умеем, как умеет иноземец, мы ему дадим золото, много золота. Я инженер, я имею в десять раз больше, чем ты, мой начальник. Вот как сделал русский. А как сделал он, иноземец? Венецианец Георг Лебаниус, еще лекарь Лофтус, еще Риплей, еще тот, первый, – все они сидят под замком. Вот как они делают, вот как они сделали. Консул Мартус, еще пастор, еще негоцианты в Архангельске – что они сделали?
Резен горячился, ему не хватало русских слов, он заговорил по-немецки:
– Пусть черт их возьмет, я насмотрелся на то, как и что они делают. Я видел их на Москве, в Кукуе, я видел их так, как ты, русский, их никогда не видел и не увидишь. Кто едет сюда? Проходимцы, обманщики, на сто негодяев – один честный. Русские не могут уважать нас, европейцев. Помнишь, капитан-командор: вы приехали учиться, а вас обкрадывали, вы приехали за наукой, а вам показывали фокусы. Зачем долго говорить – вспомним Нарву. Вспомним генералов, которые искали короля Карла, чтобы отдать ему свою шпагу. Я бедный инженер, но я имею свою голову на плечах. Вы позвали меня. Мне захотелось увидеть своих, – я пошел на Кукуй. Мне закричали «виват!» – и меня стали учить, как обманывать вас. Это первое, чему меня учили. Меня не учили русским словам – «хлеб», «работа», «честь», – меня учили, как ничего не делать и получать деньги, много денег, богатство. Я не верил своим ушам. Я сказал им: «Вы – воры!» В ту же ночь, ты не знаешь, был один поединок, потом второй. Нет, они не обиделись, – они испугались, они хотели убрать меня. И тогда я пришел к тебе и спал у тебя – ты не помнишь? У меня была рана вот здесь, возле локтя, я сказал, что напали разбойники. Мне было стыдно... И когда потом я видел, что мне не верят, что на меня смотрят недобрыми глазами, что во мне никто не видит друга, я не огорчился, нет, капитан-командор, я думал: эти русские не такие уж простаки. Они понимают многое и все запоминают...
– Запоминаем! – сказал Иевлев. – И худое запоминаем, и хорошее...
– Это то слово, которое нужно! – воскликнул Резен. – Запоминаем! И я хочу, чтобы ты помнил не только про тех четырех, которые заперты, не только про тех, что сидят сейчас в кирке под стражей, а еще про инженера Резена...
Он поднял рюмку с аквавитой, чокнулся, сказал душевно:
– Это вино дала мне моя мать, когда я ехал к вам. Она сказала: выпьешь его со своим другом, с земляком, когда встретишься с ним на чужбине. Я пью его с тобой, капитан-командор. Я пью с тобой в ночь перед баталией...
Он отпил немного, встряхнул склянку с шидамской горькой, сказал невесело:
– А эту бутылку я выпил один. Я запирался здесь и пил, – мне было стыдно...
– Ешь кашу, простынет! – сказал Иевлев. – Бери ложку, инженер...
Кашу они съели молча, потом стали говорить о делах. Еще раз побывали на башне, посмотрели на Двину, обошли скрытые на валах пушки, спящих солдат, артиллеристов, матросов. Прощаясь с инженером, Иевлев сказал:
– Ветерок-то с моря, а, Егор? Слабый, а все ж – ветерок! Не двинулась ли эскадра?
– Слишком слаб ветер! – ответил инженер.
Сильвестр Петрович вернулся к себе в избу, повесил плащ на гвоздь, набил трубку табаком. Рядом за стеной спали дочки, рябовский Ванятка, давеча приехавший с матерью на цитадель, Марья Никитишна. Иевлев высек огня, оглянулся на слабо скрипнувшую дверь. На пороге стояла Таисья.
– Что ж ты не спишь, Таисья Антиповна? – спросил Иевлев.
– Вы мне только одно слово скажите, едино! – быстро зашептала Таисья. – Вы только скажите, Сильвестр Петрович, что она за Онега такая? Спехом собрался, спехом ушел. Какая Онега? Ужели и вы не ведаете?
Иевлев посмотрел в ее молящие, тоскующие глаза, ответил не сразу:
– Не ведаю, Таисья Антиповна. Иди, голубушка, спи...

5. ДУРНЫЕ ВЕСТИ

Нил Лонгинов и Копылов сидели рядом, оба неузнаваемо исхудавшие, оба изъеденные морской солью, оба с красными глазами. Других рыбаков, что бились на острове со шведами, Афанасий Петрович уже опросил, написал листы, отпустил; они сидели возле избы на ветру, разговаривали с таможенными солдатами.
– Сам-то ты своими очами его видел? – спрашивал Крыков Лонгинова.
Рыбак сердито повел носом, не ответил.
– Видел али не видел? – еще раз сурово спросил капитан.
– В щель не больно много увидишь, – ответил Лонгинов. – Ты сам, Афанасий Петрович, на разных кораблях бывал, знаешь, как в трюмах видно. А голос – точно, его голос, и беседовали мы не так уж коротко. Да я бы не поверил, – мне об том деле ихний человек говорил, который пилу принес. Говорил, что-де при адмирале Рябов состоит – в холопях, что ли. Кафтан собаке подарили парчовый, цепи сняли, угощение поднесли.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202