Молод ты ей, служить еще не начал, хоть вон к Веруше бывает один флоту офицер – ему за тридцать, матушке тоже не по сердцу – зачем из калмыков?
«Из калмыков!» – вспомнил гардемарин и сел в своей качающейся койке. – «Из калмыков! Он и есть, Лука Александрович, – более некому! И Сильвестр Петрович его знает и хорошо об нем отзывается. Вот – судьба!»
На следующий день, после того как капитан-командор задал офицерам взбучку за книпельную стрельбу, Иван Иванович постучался к нему в каюту и спросил, бывает ли он в доме адмирала Иевлева. Лука Александрович отложил книгу, подумал, прямо взглянул на Рябова, ответил:
– А тебе сие к чему?
– К тому, господин капитан-командор, что мне доподлинно известно: нынче вечером в дому у Сильвестра Петровича ассамблея по жеребию...
Калмыков потер лоб ладонью, подумал.
– Я-то не зван!
– На ассамблею указом государевым никто не зовется. Объявлена всем, кто похощет идти.
– Востер ты, гардемарин. Все знаешь!
– Ни разу не быв на ассамблее, желал бы повидать таковую, господин капитан-командор, оттого и знаю...
– Желал бы!
Он протянул руку к книге, полистал страницы, еще передразнил гардемарина:
– Повидать таковую. Каковую – таковую?
Рябов ровным голосом ответил:
– Об сем шутить невместно, господин капитан-командор, а ежели кто пожелает – тот сначала с моей шпагой пошутит...
Калмыков удивился, посмотрел на вдруг побелевшего гардемарина, спросил:
– Белены объелся, что ли?
Иван Иванович молчал.
– Надрать бы тебе уши, дураку! – добродушно произнес Калмыков. – Где сие слыхано – командиру своему шпагой грозиться. Ишь, стоит, побелел весь! Прогоню вот в тычки с корабля – что Апраксину доложишь?
Он встал, прошелся по каюте, спросил:
– И чего это меня никто не боится, а? Денщик на шею сел, гардемарин второй день служит – шпагой грозит. Нет такого офицера на корабле, чтобы деньги у меня в долг не брал, а отдавать – не упомню. Как так?
И со смешным недоумением развел руками.
Иван Иванович сказал негромко:
– Прости, господин капитан-командор, погорячился я. А что тебя никто не боится, оно – к добру. Не боятся, зато за тебя любой в огонь и в воду готов. Я хоть и немного на судне, да наслышан.
– Знаю я их – чертей пегих! – молвил Калмыков и спросил: – Так на ассамблею, что ли?
Задумался, пристально всмотрелся в Рябова, потом сказал:
– Те-те-те! Вон он – некоторый гардемарин, которого все там поджидали, вон он из навигацкого, который долго не ехал. Вера Сильвестровна мне об сем гардемарине сама говорила как о причине меланхолии Ирины Сильвестровны...
Крикнул Спафариева и велел подавать одеваться.
Не более как через полчаса гардемарин и капитан-командор спустились в вельбот. С моря дул ровный попутный ветер; через несколько часов быстрого ходу, и незадолго до весенних сумерек Калмыков в коротком плаще, при шпаге, в треуголке и Рябов в гардемаринском мундире, с отворотами зеленого сукна, в белоснежном тугом шейном платке, в чулках и башмаках – поднялись по деревянным ступенькам на Васильевский остров, прямо против иевлевской усадьбы. Более двух дюжин судов стояло у причала. Калмыков узнал вельбот Апраксина, нарядную, всю в парче и коврах, двенадцативесельную лодку Меншикова, узкую, ходкую, без всяких украшений верейку Петра. Из дома Сильвестра Петровича доносились звуки оркестра, игравшего кто во что горазд. По отдельности были слышны и фагот, и гобой, и труба, и литавры. На крыльце старый, толстый, веселый Памбург поливал из ковшика голову своему другу Варлану. Какие-то незнакомые офицеры отдыхали на весеннем ветру, огромный поручик-преображенец восклицал со слезами в голосе:
– Жизнь за него отдам! Ей-ей, братцы! Пущай берет! Пущай на смерть нынче же посылает. В сей же час...
У каретника, на опрокинутой телеге, на сложенных дровах, просто на земле, где посуше, расположились оборванные, с замученными лицами, заросшие щетиной солдаты – человек с полсотни. Робко, молча слушали они веселый шум ассамблеи, музыку, испуганно поглядывали на офицеров – сытых, хорошо одетых, громкоголосых.
Офицер-преображенец подошел к солдатам, гаркнул:
– Сволочь! Изменники! Всем вам головы рубить, дьяволам, перескокам...
Солдаты встали, вытянулись. Один едва мог стоять, опирался боком на стену сарая. Поручик протянул руку, вытащил солдата вперед, тараща глупые, пьяные глаза, заорал:
– Всех вас решу! Всех до единого.
Калмыков шагнул вперед, поручик уже тащил шпагу из ножен – могло сделаться несчастье. Лука Александрович положил руку на эфес шпаги, сказал строго:
– Повремени решать-то, молокосос, дурак!
И вдруг увидел то, чего не заметил спервоначалу: у всех солдат, у всех до единого были отрублены кисти правой руки.
– Пленные! – объяснил находившийся при солдатах страж. – От шведов давеча перешли. На самую на заставу нашу. Господин полицмейстер никак не мог определить – чего с ними делать. Пригнали сюда, к государеву приезду, а государь уже приехавши.
– Говорю: изменники! – опять крикнул поручик и еще потянулся за своей шпагой, как вдруг огромная рука легла ему на плечо, он завертел головой и слабо охнул: за его спиною, с трубкой в зубах, простоволосый, в потертом адмиральском кафтане стоял Петр. Возле него, быстро и ловко сплевывая шелуху, грыз кедровые орешки Меншиков.
– Государь! Солнышко красное! – взвыл преображенец.
– Надоел ты мне нынче, пустобрех экой! – досадливо сказал Петр и, оттолкнув поручика, вплотную подошел к солдатам.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194 195 196 197 198 199 200 201 202