Там работала целая группа советских разведчиков. Приезжала комиссия из Берлина. Лейтенант Вайсберг оказался Кругловым. Его опознали. Было расстреляно сто девять человек.Он выпил еще и посмотрел бутылку на свет.— Со следующей недели вы будете получать регулярную информацию о том, куда, когда и даже с какими результатами забрасываются ваши паршивцы, — сказал Грейфе. — Вы будете получать и информацию, и наши выводы. Вы будете получать все для того, чтобы знать, сколько времени осталось до рассвета…Гурьянов и Хорват глядели на шефа неподвижными зрачками.— На рассвете обычно казнят, — отпив еще коньяку, сказал шеф. — Должны же вы знать, когда это с вами произойдет? Ну, а возможно — почему же нет? — возможно, что ваши воспитанники действительно так хороши, что заброшены на длительное оседание. Тогда это… дорогой товар, очень дорогой…Доктор Грейфе вдруг задумался.— Он много пьет? — спросил вдруг шеф, кивнув на Лашкова-Гурьянова.— Вечерами, — сказал Хорват.— Я не спрашиваю — когда. Я спрашиваю — много ли?— Порядочно, — твердым голосом произнес Хорват. — Мог бы меньше.— А этот? — отнесся шеф к Гурьянову.«Сволочь, — подумал заместитель. — Сейчас ты у меня попляшешь!»И ответил, стараясь не замечать стеклянного блеска очков своего начальника:— Мы пьем обычно вместе. Поровну. Господин Хорват делит все наши блага по-братски.Но Грейфе уже не слушал.— Контрразведкой здесь против нас ведает очень крупный чекист, — сказал он. — Вы это должны знать. Генерал Локоткофф. Но то, что он генерал, знает только «Цеппелин». Он конспирируется старшим лейтенантом. Есть сведения, что мы получим приказ об уничтожении этого субъекта, не считаясь ни с какими затратами и потерями. И надеюсь, мы выполним этот приказ. Не правда ли, господа?Он поднялся, давая понять, что беседа окончена. Еще минут десять он просидел в одиночестве, потом не торопясь оделся и вышел из часовни, возле которой два часовых отсалютовали ему автоматами. Зонненберг распахнул перед доктором Грейфе дверцу «адмирала», обтянутую имитацией красного сафьяна. В машине пахло крепкими духами и мехом, грубой овчиной, которой Грейфе любил покрывать ноги в долгих поездках по русским дорогам.— Куда? — спросил Зонненберг.— Пожалуй… в Ригу.— Тогда нужно вызвать автоматчиков и мотоциклистов.— К черту! — ответил Грейфе. — Выезжайте из этой крысоловки, я еще подумаю…Зонненберг нажал сигнал, «оппель-адмирал» пропел на двух тонах — выше и ниже. У ворот вспыхнула синим светом пропускная контрольная лампочка. Ехали они недолго. Неподалеку от Поганкиных палат машина притормозила.— Я пройдусь, — сказал Грейфе. — Вы подождите здесь, Зонненберг.Стрелки часов на приборной доске автомобиля показывали девять. Было темно, моросил весенний дождь. Из-за угла навстречу Грейфе вышел высокий костлявый человек в широком пальто и в низко надвинутой на лоб шляпе. Грейфе сказал ему на ходу:— Приезжайте в Ригу. Здесь нет возможности поговорить. Я вызову вас повесткой в свой кабинет, и вы явитесь незамедлительно. Вы ведь швейцарский подданный?— Моя фамилия — Леруа, — ответил высокий и слегка приподнял шляпу.А шофер Зонненберг записал в это время: «21 час. Встреча возле Поганкиных палат. Широкое пальто, длинный. Беседа не более минуты». Глава четвертая — И что ты все смалишь табаком и смалишь? — сказал Локотков, умело и ловко зашивая вощеной дратвой свой прохудившийся сапог. — Не умеете вы, девушки, курить, как я посмотрю…Инга не ответила.— Напишу твоему папаше, приедет — выпорет! — посулил Иван Егорович. — Даже смотреть неприятно, как ты себе здоровье портишь. Твой папаша — доктор?Инга кивнула.— От чего лечит?— Он доктор не медицинский. Археолог.— Тоже неплохо, — покладисто сказал Иван Егорович. — Эвакуирован, как талант?— Командует артиллерийским полком, — сухо сказала Инга. — Они еще молодые, мои родители, им по двадцать было, когда я родилась. Почитать вам что-нибудь?— Почитай, — согласился Локотков, — почитай. Стихи?— Стихи.— Кстати, ты не помнишь, чей это такой стих: «Как дело измены, как совесть тирана, осенняя ночка темна?»— Не помню, — подумав, ответила сердитая переводчица. — Слышала, а не помню.И погодя спросила:— Вы всегда про свои таинственные дела думаете? Или можете вдруг заметить, что уже весна, что птицы бывают разные, что они поют — война или не война, что нынче, например, жаркий был день?Локотков еще раз с силой продернул дратву и сказал:— Это я в газетах читал — была такая дискуссия про живого человека. Который водку пьет — тот живой, а который отказался — тот неживой. Так я, Инга, живой и даже еще совсем не старый, только с первой военной осени ревматизм заедает. Болезнь стариковская, а мне и тридцати нет, хоть, конечно, и тридцатый год — не мало. Ну и устаю, случается. Тебе смешно — вояж-вояж, а мне не до смеху.Он протер воском дратву, вздохнул и велел:— Читай стихи свои, оно лучше будет.— Это про вас, — сказала Инга, и лукавая улыбка дрогнула в ее серых глазах. — Называется «Чекист».Локотков с любопытством взглянул на свою переводчицу. А она начала тихо читать: Молчи, скрывайся и таиИ чувства и мечты свои!Пускай в душевной глубинеИ всходят и зайдут они,Как звезды ясные в ночи.Любуйся ими и молчи… — Это классическое, — перебил Локотков, — а чье именно, врать не стану — не помню…Инга шикнула на него и сказала:— Вы слушайте! Это я так думаю: Как сердцу высказать себя?Другому как понять тебя? — Ладно, — с усмешкой произнес Иван Егорович, — кому надо, те понимают. Что надо — делают. И как надо. Выдумщица ты и фантазерка, Инга, вот что.Он подергал дратву, полюбовался еще не оконченной работой и подумал о том, что хорошо бы съездить к семье в Саратовскую область, похлебать с сынами щей, передохнуть, поговорить с женой.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55