Вдумайтесь в эти слова. Вдумайтесь и в другие замечательные слова Ленина: „Мы существуем, как рабоче-крестьянское правительство, не для того, чтобы поощрять распад и развал. Для этого правительство не нужно. Оно нужно, чтобы объединять их, голодных людей, чтобы организовывать, чтобы сплачивать сознательно в борьбе против бессознательности“. Что это значит, товарищи? Это значит, что мы должны организовать массы против мешочничества, мы должны противопоставить разнузданности и разброду образцы организованности, иначе нам не спасти миллионы от голода и не добиться правильного распределения продовольствия.
Дзержинский потер лицо ладонями, потом устало спросил:
– Кто сейчас ведет дело почтамта и Баландинского почтового отделения? Кто работал вместе с покойным Сергеем по этому делу?
– Я, товарищ Дзержинский, – сказал Аникиев.
– Знаете дело?
– Знаком в общих чертах.
– Зайдите ко мне сейчас…
В кабинете Дзержинского Аникиев сидел за столом, напротив Феликса Эдмундовича, и пытался что-то объяснить. Вдруг он замолчал, обхватил голову руками. Дзержинский ходил из угла в угол.
– Вы меня извините, товарищ Дзержинский, – наконец глухим голосом сказал Аникиев, – слишком тяжело стало. Сергей мне вроде сына был. Я его в партию рекомендовал и в первую засаду водил, мы с ним к вам пришли тогда, еще на Гороховую, в Петрограде, помните?
– Помню…
– Вы еще тогда заметили, что молод больно Сергей. А я сказал – ничего, будет работать, у него единственного брата юнкера убили. Помните?
Феликс Эдмундович молча кивнул головой. Он медленно перебирал бумаги, в которых Сергей Орлов делал выписки по делу Баландинского почтового отделения. Так… Вот оно – самое главное: выезжал на ревизию отделения Симбирцев А. П. Разумеется, во время ревизии он и договорился с местными жуликами о способе пересылки продуктов в почтовых кожаных мешках. Ясно. Пожалуй, можно начинать допрос. У Сережи фамилия Симбирцева подчеркнута красным карандашом – единственная из всех. Юноша был талантливым следователем. Конечно, убийство у пакгауза было не случайным. По всей вероятности, преступники почувствовали близость провала и каким-то способом увели Орлова темной ночью к пакгаузам Брянского вокзала.
– Поезжайте по этому адресу, – сказал Дзержинский, протягивая Аникиеву листок блокнота, где был записан адрес Мюллера, – предполагаю, что этот господин и есть убийца Сергея. Будьте осторожны. Вряд ли вы его застанете дома, но оставьте засаду. Произведите обыск в квартире Симбирцева – там же во дворе, во флигеле. Все ясно?
– Ясно, товарищ Дзержинский! – сказал Аникиев.
– Действуйте. И помните, что лучшим памятником Сереже будет борьба с тем страшным миром, который убил его.
Аникиев ушел.
В кабинете было совсем тихо, только вьюга посвистывала за окнами, била колючим снегом в стекла, да на стене мерно постукивали часы. Секретарь принес стакан жидкого чаю и черный сухарь на тарелочке. Дзержинский отхлебнул из стакана, поморщился и попросил:
– Знаете что? Принесите мне просто кипяток вместо этого чаю. Из чего его делают?
– Из розовых лепестков, – сказал секретарь. – Свешников еще из Петрограда привез, где-то достал. Ему этот реставратор, что ли, для вас все свои лепестки подарил.
– Так вот – водичку, – улыбаясь попросил Дзержинский. А Свешникову ничего про чай не говорите… И пусть приведут арестованного Симбирцева.
Симбирцев вошел скромно, вежливо, но с достоинством поклонился и присел на венский стул против стола Феликса Эдмундовича. За эти несколько часов щеки Симбирцева как бы обвисли, взгляд стал беспокойным; а когда его ввели к Дзержинскому, он понял, что дела его проиграно.
– Бывший жандармский ротмистр Симбирцев? – спросил Феликс Эдмундович.
– Вы меня… знаете?
– Я помню Варшаву и тюрьму Павиаки. Я помню, как вы там допрашивали одного заключенного. И вы, наверное, не забыли?
– Это все было не так, – забормотал Симбирцев. – Впоследствии я давал объяснения. Слово честного человека – это был сговор политических против меня. Я его не убивал. Да и зачем мне – посудите сами – зачем? Табуретка в камере упала… Он и то-го-с… Сердце у него было слабое…
– Табуретки в камерах не падают – они привинчены! – заметил Дзержинский. – Вы это знаете не хуже меня. Так каким же образом вы договорились с Баландинским почтовым отделением о посылке продуктов в кожаных почтовых мешках за печатями?
– Не я. Меня вынудили. Я только орудие, пешка, мелкий человек. Под страхом разоблачения…
– Кто вас вынудил? Говорите скорее, мне некогда, Мюллер?
Симбирцев молчал. Челюсть у него отвисла, губы беззвучно шевелились.
– Продали! – сказал он наконец. – Все-таки продали… Что ж, тогда пусть сами тоже… отвечают…
Дзержинский позвонил. Симбирцева увели. И когда Павел Федорович писал протокол допроса, ему приходилось останавливать бывшего жандармского ротмистра – так быстро и много тот говорил. Да, это организация. Он знает пятерых. Предполагает, что имеется несколько пятерок. Им лично командует Мюллер. Что касается Брянского вокзала, то он… «Ах да, да. У Мюллера там какие-то дела со сторожами…»
Павел Федорович писал и курил самокрутку за самокруткой. Симбирцев иногда пил воду, иногда замолкал надолго, только губы у него беззвучно шевелились. Потом, точно спохватившись, начинал говорить опять.
– Меня расстреляют? – спросил он вдруг.
– А что же с вами делать? – хмуро отозвался Павел Федорович. – Перевоспитывать?
– Но я… раскаиваюсь… раскаиваюсь горячо. Искренно! Видит бог как я раскаиваюсь.
– Это вы трибуналу доложите – насчет раскаянья, – так же хмуро и глухо сказал Павел Федорович.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61