Он стукнул в окно, в ее комнату, и подождал, потом еще стукнул.
«Вставай, девочка, вор пришел», – с отчаянием подумал он.
И она вышла, босая, чистыми узенькими ногами на скользкие, серые доски крыльца, побледнела и сбежала вниз к нему навстречу, обняла его, прижалась к нему, заплакала, затрепетала, и он заплакал тоже мучительными и радостными слезами.
– Ну чего, – шептал он ей, – ну ничего, ничего…
– Алешенька, – говорила она, – ох ты, мое горе, горе мое, бедный мой, маленький…
Она прижималась к нему все туже, все крепче, родная ему, растрепанная, чистая, дрожала от сырости, от слез, от радости и страдания и, захлебываясь, называла его такими словами, которых он никогда ни от кого не слыхал, и тянула его за собой, но тотчас же останавливалась, гладила его по лицу, потом повисла на нем, потом опять разрыдалась…
В комнате ничего не изменилось с тех пор, только вид из окна стал другой – без снега.
Он снял пальто и шепотом сказал:
– Обкраду Мосторг, уедем к черту из этого города. Одно на одно. Какой есть, весь тут.
– Не обкрадешь, – сказала она, глядя сияющими глазами ему в лицо. – Ты и не вор вовсе. Мальчишка ты, вот что. Ей-богу, мальчишка. Шалопут! Уши надрать надо, розочкой постегать! В угол поставить!
– Настоялся я в углах! – угрюмо ответил Алексей.
Она подошла к нему, обняла за шею и села на колени – в одном платье на голом теле.
– Синий весь! Худой! Косточки наружу полезли. Псих ты!
– Я псих?
– Ты.
– Это верно, – сказал он, – есть маленько, растерял в дороге шестеренки. Запутался сильно, наверное не распутаться.
– Кушать хочешь? – не слушая его, спросила она.
Оба пили чай с молоком и ели творог из глубокой тарелки, прислушиваясь к дыханию спящей девочки, и глядели друг на друга.
– Ну вот, – сказал он, – требуется мне одно дело для начала сделать. Какое – государственная тайна. Ясно тебе?
– Неясно! – смеясь, ответила она. Да и не слушала она его, наверное.
– Чего неясно?
– Холодно! – сказала Клавдия. – Застыла я.
– Ты пойми! – велел он. – Мне на дорогу выходить надо…
– Леша, я беременная, – тихо, по-прежнему сияя глазами, сказала Клавдия.
Он поставил кружку на стол, помолчал и нахмурился.
– И ничего такого не сделаю, – продолжала Клавдия, – рожу. Ты убежишь, ребята помогут.
– Какие ребята?
– Комсомольские.
– А ты тут при чем?
– Как при чем? При том, что я комсомолка.
– Ты?
– Я.
Смеясь, она наклонилась к его лицу и стала целовать его теплыми, сладкими от чая губами.
– Ты погоди, – сказал он, – ты не прыгай. И давно ты комсомолка?
– Четыре года, – целуя его, сказала она. – И знаешь ты, да забыл. Ты все сам, бывало, себя слушал, как все равно кенарь! И заливается, и щелкает, и свистит. А я что ж! Тебе не до меня было, ты занят был. Переживания были. Теперь небось посвободнее…
Он засмеялся и сказал:
– Напишу теперь на тебя заявление в комсомол, на твое прошлое с вором.
– Ну и что, – сказала она, – ну и пиши. Кабы ты от меня вором стал… Ты бывший вор, а теперь уж ты герой.
– Я еще пока что до героя не дотянул. На сегодняшний день.
– Будешь, – сказала она, – я баба, я все знаю. Я без тебя, бывало, лежу и думаю: вот дадут ему орден за большой подвиг. Или он будет летчиком. Или в стратосферу полетит…
– На луну без пересадки, – хмуро сказал он.
– Дурак, – сказала она, – хватит. На луну, на луну. Не будет тебе никакой луны. А, решил Мосторг обокрасть, – сама на тебя первая донесу и, когда шлепнут, не заплачу. Подыхай. Надоело.
Жмакин удивленно на нее покосился.
– И ничего особенного, – сказала она, – поплакала, будет. Черт паршивый, пугает еще, страхи наводит!
Толкнув его ладонью в грудь, она встала, всхлипнула и вышла из комнаты. Тотчас же вошел Корчмаренко в пальто, из-под которого болтались завязки подштанников. Жмакин встал ему навстречу.
– Отыскался, сокол, – сказал Корчмаренко.
Лицо у него было набрякшее, борода мятая.
– Пойдемте выйдем, – предложил Жмакин, – тут ребенок спит.
Клавдия тоже вышла вместе с ними.
– Ничего, можно здесь, в сенцах, – сказал Корчмаренко, – там Женька спит, а наверху жилец. Стой тут!
– Ну-с, – вызывающе сказал Жмакин. – Об чем разговор?
– Обо всем, – холодно сказал Корчмаренко. – Ты что ж думаешь дальше делать?
– Что хочу, – сказал Жмакин.
– Что же ты, например, хочешь?
– Мое дело.
– Ах, твое, – тихим от сдерживаемого бешенства голосом сказал Корчмаренко, – твое, сукин ты сын?
– Прошу вас не выражаться, – сказал Жмакин, – здесь женщины.
Клавдия вдруг засмеялась и убежала.
– Ну ладно, – тяжело дыша, сказал Корчмаренко, – давай как люди поговорим. Пора тебе дурь из головы-то выбросить.
Они стояли друг против друга в полутемных сенцах, возле знакомой лестницы наверх. Лестница заскрипела, кто-то по ней спускался.
– Федя идет, – сказал Корчмаренко, – давай, Федя, сюда, праздничек у нас, Жмакин в гости пришел.
– А, – сказал парень в тельняшке, – то-то я слышу разговор. Здравствуйте, Жмакин.
И он протянул Жмакину большую, сильную руку. Чтобы было удобнее разговаривать, все поднялись по лестнице наверх и сели в той комнатке, в которой Жмакин когда-то жил. Тут Жмакин разглядел Федю Гофмана, и тот разглядел Жмакина. А в комнате теперь было много книг, и на полу лежал коврик.
– Были мы у товарища Лапшина, – сказал Корчмаренко, – Клавдия была, и я к нему ездил, и Алферыч, и Дормидонтов. Хотели тебя на поруки взять, но ты как раз тогда психовал…
– Психовал! – согласился Жмакин.
– И Клавдию даже запретил к себе пропускать.
– Я за это не отвечаю, – сердито сказал Жмакин. – Может, у меня даже шизофрения была; может, я до сих пор параноик…
– Как, как?
– Неважно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157 158 159 160 161 162 163 164 165 166 167 168 169 170 171 172 173 174 175 176 177 178 179 180 181 182 183 184 185 186 187 188 189 190 191 192 193 194