Лошадь, наверное, скрежетала зубами!Ну ничего, тут меня просто более важные дела отвлекли, а вот покончу с ними и возьмусь за это животное. Е. б. ж., как говорил один ныне покойный литератор. Материал-то весь практически собран, осталось только сесть и написать. Спешки нет: все, слава Богу, задокументировано и никуда теперь не денется. В бухгалтерии Мосбуккниги хранятся квитанции на одни и те же книги, которые он за копейки покупал из-под прилавка у Лангуевой, а потом сдавал в Доме книги совсем по другой цене. Подумать только, переносить книги из одного государственного магазина в другой, за две улицы, и зарабатывать на этом сотни рублей! Не считая всех тех просто ограбленных, к кому эта стерва посылала его как “честного и знающего коллекционера”.Сама она тоже в последнее время ведет себя тихо как мышка. Никаких тебе коммунальных ссор, выселить меня не грозит и с обменом в Бирюлево не пристает. Но я на всякий случай, когда она куда-то умотала, соорудила во втором ящике серванта тайничок, отбила себе все пальцы молотком. Так что Пушкин, Радищев и компания лежат там. (Это для вас информация, мои милые розоволицые друзья.)И вот только теперь села дописать то, что вчера не дописала. А получается почему-то не о том. Е. б. ж., е. б. ж., е. б. ж... А ведь хорошо бы еще вечером поехать в контору все это перепечатать, иначе какой смысл писать? Никто не разберет!Да, еще звонил три раза мой новый обожатель: ст. н. с. Эдичка Буйносов. И смех и грех! Разливается по телефону соловьем, всякие байки про великих писателей рассказывает, а потом – бац! Начинает скрипеть что-то нудным голосом про список библиографии – это, значит, жена у него в комнату вошла. Потом опять бормочет жарко, что мечтает со мной встретиться, но сегодня не может: выходной, домашние заботы заедают, стало быть. Надо бы послать его, конечно, по-хорошему, не морочить голову, да жалко. В понедельник зовет в ресторан, праздновать мой день рождения, обещает красивую жизнь. Все лучше, чем опять с матронами нашими пирожные весь вечер трескать. Вот странно, вокруг столько народу вертится, а никого по-настоящему близкого, с кем вдвоем хочется куда-нибудь пойти, нет. Может, пойду с Эдичкой. Е. б. ж.Так на чем мы остановились? Ага, на том, что Шу-шу заснула, а я потихоньку смылась. Но утром я вернулась – часов в одиннадцать.Звонить в дверь приходится долго, наверное, минут десять. Из соседней квартиры выходит тетка-соседка с ведром, скрипит злорадно: “Звони шибче, она аккурат об эту пору дрыхнет еще”. Наконец, Шу-шу мне открывает. Боже мой, я не в состоянии описать это зрелище! Котенок, только что вынутый из помойки, выглядит привлекательней.Она вся зеленая, в каких-то розовых пролежнях. Глаза у нее, по-моему, просто не открываются, она, наверное, дошла до двери ощупью. Снова, как вчера, ее бьет мелкая дрожь.– Это ты, – говорит она совершенно безразлично, падая обратно в кровать и забиваясь под одеяло. – Уколешь?Я по наивности сначала не понимаю, чего она от меня хочет. Потом соображаю: у нее такое состояние, что она сама просто не может попасть себе иглой в вену.– Может, не надо? – морщусь я, внутренне содрогаясь от ее вида и от того, что мне предстоит.– Надо... – отвечает Шу-шу, еле разлепляя губы. И добавляет без всякой интонации, но так, что у меня мурашки идут по коже: – Умру...Честно говоря, глядя на нее, можно в это поверить. По ее указаниям я нахожу в тумбочке рядом с кроватью небольшой бумажный пакетик вроде тех, в которых филателисты держат обменные марки. На дне его – немного сероватого кристаллического порошка. Там же, в тумбочке, лежат упаковка ампул с дистиллированной водой, несколько разнокалиберных шприцев, металлическая коробка с иглами. Стоит пустой флакон с притертой пробкой, рядом такой же с надписью: “Спирт”.– Здесь два грамма, – хрипит Шу-шу, – ссыпь их в пустой флакон, добавь двадцать кубиков воды. Потом набери в шприц... – она на мгновение запинается, затем не говорит, а выдыхает: – пять... – И откидывается без сил на подушку.Превозмогая дрожь, чувствуя, что меня уже немного от этого всего подташнивает, я вспоминаю свои былые сестринские упражнения, отыскиваю в тумбочке жгут, перетягиваю ей предплечье. Она жалко улыбается:– Надо бы в ногу, да ты, наверно, не сумеешь... Только позже я сообразила, что это значит: путане следует заботиться о своей внешности. Но в тот момент, глядя, как постепенно на глазах уходит зелень с лица Шу-шу, как мягчают ее заостренные черты, я сама чуть не теряю сознание. Плохо себе представляю, что такое на самом деле гальванизация трупа, но почему-то именно это вертелось тогда в моей голове.Через четверть часа Шу-шу, блестя глазами, скачет по кухне как ни в чем не бывало, варит нам кофе, мажет икрой бутерброды. Правда, я замечаю, что раза два-три она промахивается рукой мимо предметов, которые хочет взять, но это лишь вызывает у нее приступы бурного хохота.– А не боишься правда помереть как-нибудь? – спрашиваю я.Шу-шу беспечно машет рукой.– Не бери в голову! Что ты думаешь, я всегда так, что ли? Только последние недели две. Раньше как: когда покуришь, когда болтушки глотнешь, в неделю раз уколешься. А тут видишь что... Морфуша косяком пошел, сейчас откажешься – потом не будет! Лови момент. Он уж и так пугает, что скоро кончится...– Он – это кто? – интересуюсь я между прочим и вижу, как разболтавшаяся Шу-шу вдруг словно укололась обо что-то, дернулась, сморщилась и говорит назидательно:– Никогда не задавай таких вопросов.Я вспоминаю вчерашнюю ночь и понимаю, что это табу, которое, видимо, действует в любом состоянии. Надо ли объяснять, что от этого мой интерес только увеличивается?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76