Та же служанка может залезть и продать де Сада с потрохами. А де Сад после Бастилии осторожничал. Бастилия – она кого хочешь уму-разуму научит. Станешь осторожничать, когда лет тридцать света белого не видишь. Хоть бы и с личным поваром, хоть бы и полнеть при этом, при отсидке то есть, лицом добреть, в плечах раздаваться, книжки писать – один хрен – Бастилия. Четыре стены кирпичных. И повар, тоже через плен и лагеря всякие прошедший. К беседам душещипательным не склонный. Короче, живи – не хочу.
А что, если и вправду конторка эта у де Сада стояла?..
Ну, если логически рассуждать – только в конторке он мог что-то интересное прятать. На столе – ясное дело – повар со служанкой акробатов дают, в шкафу – скелет, по комоду шарят все кто не попадя – прачка, шляпник, зеленщик, чучельник какой-то, к кошельку десадовскому присосавшийся в трудную для маркиза минуту, сибиряк в пенсне и с тонкими нервными пальцами производящими на понимающего человека тревожное впечатление, – шарят там все кому не лень...
Не позавидуешь де Саду. Тяжелая судьба. Сидит в комнате своей – жирный, отъевшийся в Бастилии, никто его не любит, вокруг бардак – глаза бы не смотрели. Вот и сидит маркиз, слезами умывается и думает – где бы тайны свои сокровенные спрятать, куда бы личные вещи пристроить? Чтобы ни зеленщик, ни шляпник, ни одна собака чтобы не нашла?
В конторку. Конечно, в конторку. Не полезет туда ни служанка, ни зеленщик, ни повар. Все знают: маркиз – он с приветом. Хоть и узник совести, и революцией затребованный и призванный. Что у него в конторке может быть? Бред один. Открытки порнографические – в лучшем случае. Или новая книга Доценко, запрещенная, Конвентом признанная опасной для массового сознания.
Ага. Как это папа не заметил? Или – заметил? Папа же не скажет – мол, у меня в конторке ящичек потайной. А в ящичке том...
...Панк или пропалк. Это точно. Наверняка это – выбор.
Я знал, что я найду то, что искал. Я знал, что здесь есть тайник. Не могло не быть здесь тайника.
Скрипнул ящичек. Потянуть его на себя. Сделал. Оглянулся. Никто не заметил. И даже Глаша, которая следит за всеми, и за мной в особенности, не услышала.
Клинт Иствуд скрежещет с экрана. «Грязный Гарри». Подумаешь, большое дело. Я таких «грязных» уберу враз. Долго ли Грязный Гарри в Симбирске продержался бы? От силы – неделю. И то – если бы из комнаты не выходил, читал Библию и спал после.
Господи, что же это за штуковина несуразная? Баланс хороший, ствол реальный, в руке лежит как надо... Но эта фиговина сзади...
И сверху. Черт его знает, как стрелять из такой мандулы?! Патроны-то, правда, есть, но как стрелять? Впрочем, если патроны есть, как-то стрелять эта штуковина должна. Ага... Ага. Вот так. Целиться неудобно. Но, с другой стороны, если попривыкнуть, то и очень ничего. Кстати, даже стильно. Ни у кого в городе такой штуки нет. Это уж точно.
Она-то, дура, думает, что знает обо мне все. Она спать со мной хочет. Нужна ли она мне, сучка деревенская? Я в Петербург поеду, там и найду себе девочку. Или – в Москву. А эта дура следит за мной и думает, что я ее за это...
Стук в дверь. Холодный пот, мгновенно выступивший на лбу.
– Кто там? Глаша? Ты?
– Я, Александр Ильич.
– Так чего же ты там за дверью-то? Заходи.
– А можно? Мне бы прибраться...
* * *
– Вы меня не любите? Не любите?
Юбки на полу, сколько же на них, этих бабах, юбок-то?.. И сама-то распаренная, красная, словно из бани – баба и баба. Никакого желания.
– Сашенька... Вы меня любите? Амазонка. Волга. Амазонка сводит с ума. Я не бывал на Амазонке. Я буду там! Розенбаум с Макаревичем уже съездили, а я что – хуже? Нет, я тоже проплыву по Амазонке. Еще один раз попробовать дойти до конца.
– Глашенька, – успокаивая и уговаривая себя, себя, только себя, – Глашенька, я люблю тебя, я хочу тебя, я...
Не получается.
– Глашенька...
«Mais que faire, – думал Cаша. – Que faire? Moi, je ne puis pas s’opposer tout а fait. C’est d’absurde, mais j’aime cette paysanne...»
Глаша тихо запищала.
Саша почувствовал, как его обуревает тоска.
«Пошла бы ты, – подумал Александр Ильич. – Пошла бы ты куда подальше».
Морда красная. А тело – тело, которое казалось прежде божественным, тело – убогое, непропорциональное, грубое бабское тело. Некрасивое.
Юбки на полу, штанишки какие-то, еще причиндалы разные...
«Господи, как нехорошо с вами, с женщинами, – подумал Александр Ильич. – И кайфу-то – на три минуты, а предыстория – ну, просто Шекспир».
– Люблю я вас, Александр Ильич, – тихо сказала Глаша, умудрившись сказать по-своему, по-волжски, – «Лублу».
«Какая же ты дура, – подумал Саша. – Провинциальная дура и все...»
– Лублу я вас, Александр... Только маменьке вашей не говорите...
«Лублу»... Цаца, тоже мне...»
– Не скажу, – кивнул Александр. – Не скажу. Честное дворянское.
Наплевать. Подумаешь, девчонка.
Саша не на шутку разозлился на эту дуру. Есть девочки новгородские – просто понтовые. Есть девочки рязанские – с прозрачными глазами, с глазами серыми, как весенний лед. А есть волжские. Очень красивые девочки. Глаша не волжская. И не рязанская. Откуда ее маменька вытащила – одной ей известно.
Что же я – такой кобель, что даже дуру деревенскую, толстокожую, грязную, дуру, которая и по-русски-то плохо говорит, эту шепелявую козу сумел раком поставить, да так, что кряхтела она на все имение? Даже Вовка проснулся. В окошко подглядывал.
Что же я – просто кобель? Я же люблю ее, по-настоящему люблю! Глаша... Будь моей женой!.. Нет, нет, подожди, я сейчас кончу... Глаша, я люблю тебя... Еще, еще... Ой, ой, ой... Еще... Глаша, люблю... Всегда, всегда буду с тобой... Ой!
Панталоны, откуда у нее эти панталоны? Сперла, что ли, у кого или купила?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17