Сквозь их одежду сочилась кровь, оставляя следы на скамьях, полу, на стенах.
Втолкнули человека в рабочем комбинезоне. Этому не разрешили даже присесть. Гестаповец ткнул его лицом в стенку. Человек открывал и закрывал рот, словно раненая птица. Но пить ему не давали. Ноги не держали его, и он бессильно опустился на пол. Один из гестаповцев (позже я узнала его имя: Пошик) отошел к водопроводу, нацедил воды и, плеснув на полумертвого, пнул его с ругательством ногой… И так в течение всей ночи.
Этот замученный человек был Бартонь с завода Юнкерса.
Он был немилосердно избит. Но его мучения стали еще ужасней, когда он узнал, что виновник массовых арестов – предатель Вацлав Дворжак, которому он так доверял…
Видела я в «Четырехсотке» и шпика-агента Дворжака, Бездарно играя роль «арестованного», он выглядел среди коммунистов как репей в чистой пшенице… Над головой этого чудовища витало страшное слово «предатель». Если б он отважился взглянуть кому-нибудь в глаза, то прочел бы в них: «Жаль, очень жаль, что мы узнали правду о тебе слишком поздно!»
Этот негодяй получал от гестапо за свою гнусную «работу», как выяснилось после освобождения, 1500-2000 крон в месяц и, кроме того, в «особых случаях» – премиальные.
Бартонь, узнав о страшных последствиях своей доверчивости, покончил с собой…
…Я сидела на скамье и мучительно ломала голову, почему здесь Елинеки, почему Фриды и какую связь это имеет со мной, как двери вдруг снова распахнулись, и я увидела Юлека! За ним вышагивал длинный гестаповец с костлявым лицом скелета. Он гнал перед собой Юлека. Юлек был бос, его ноги оставляли на полу кровавые следы, кровь текла из носа, изо рта, по щекам… Гестаповец пинал его, чтобы заставить стоять отдельно от остальных арестованных, лицом к стене! Но Юлек словно не чувствовал ударов, он шел гордо, с высоко поднятой головой.
В углу он повернулся к нам лицом. И все мы невольно подняли головы.
Он стоял в углу, в кольце вооруженных гестаповцев, но это был не побежденный, а победитель! Глаза говорили: «Меня вы можете убить, но не в силах убить идею, за которую я боролся, за которую был замучен…»
…Меня сдернули со скамьи и поставили перед Юлеком.
– Ты знаешь его? – заревел гестаповец. Я отрицательно покачала головой:
– Не знаю!
Гестаповец резко махнул рукой. Меня увели. В ту ночь я больше не видела Юлека.

Чех-гестаповец привел меня в «Четырехсотку», указал место на скамье в первом ряду и ушел. В комнате остался надзиратель, с которым один из заключенных говорил по-чешски. Этот надзиратель был чех, по фамилии Залуский. В годы буржуазной республики он работал в антикоммунистическом отделении пражского полицейского управления и во время оккупации был назначен надзирателем в гестапо. В комнате стоял шум, как в улье. Чех-надзиратель словно и не слышит, что заключенные шепчутся между собой, словно не видит, что они оборачиваются друг к другу. Я провела в тюрьме уже почти месяц, и мне это показалось невероятным.
Я тоже обернулась. Я искала Юлека. Он сидел позади всех, в углу, на отдельном стуле. Какой-то заключенный с последней скамьи перешептывался с ним. Юлек сидел спокойно, наклонившись к нему, время от времени он поворачивал голову из стороны в сторону: заключенные старались перехватить его взгляд, желая поговорить с ним… Юлек отвечал знаками: «Сейчас, сейчас, вот закончу с этим…»
…Я встала, и ноги сами понесли меня к чеху-надзирателю. Я сказала ему:
– Не можете ли вы разрешить мне передать туда конфету? – и указала в угол, где сидел Юлек.
Тогда я еще не знала, что настоящее имя Юлека уже известно. Надзиратель молча кивнул. Я подбежала к Юлеку.
– Юлек! – шепнула я и дотронулась рукой до его щеки. Он пожал мою руку и тихо ответил:
– Густина! – И тут же зашептал: – Ты ничего не знаешь, я жил дома.
Тут кто-то предупреждающе зашипел: «Осторожно!» И, прежде чем успела распахнуться дверь, я уже была на своем месте.
Воцарилась тишина, упади булавка – услышишь. Ее нарушил гестаповец с лицом скелета. Это был тот самый, что первой ночью гнал перед собой Юлека. Вскоре я узнала, что зовут его Бем. Хищным взглядом обвел он заключенных и вдруг резким, низким голосом выкрикнул: «фучикова!» Я поднялась… Бем привел меня в канцелярию, где оживленно беседовали два гестаповца. На стене висел портрет Гитлера.
– Где жил ваш муж? – начал он по-немецки, хотя, как я позже узнала, отлично владел чешским.
– Дома, – спокойно ответила я.
Один из гестаповцев, по имени Зауэрвайн, сидевший в комнате, – это он арестовывал меня – заорал:
– Как дома! Ведь вы его не узнали!
Я с расстановкой, взвешивая трижды каждое слово, ответила, глядя в упор на Бема:
– Как я могла узнать его, господин комиссар, если он был так избит?
Зауэрвайн подскочил ко мне и отвесил две такие оплеухи, что у меня слетела с зуба фарфоровая коронка.
Бем сидел у стола, закинув ногу на ногу, и кивал головой, словно говоря: «Да, мы так его разукрасили, что даже родная жена не узнала».
Затем он открыл ящик стола, достал два револьвера и положил на стол:
– Если он жил дома, то это должно быть вам знакомо.
Еще бы! Юлек всегда носил их с собой, у Баксов прятал в ящик письменного стола, а когда приходил к Елинекам или Рыбаржам, клал на ночной столик.
– Не знакомо, у моего мужа ничего подобного никогда не было, – твердо ответила я.
Бем молчал. Затем снова выдвинул ящик и достал удостоверение.
– Но это-то вы должны знать! – Он бросил его на стол. Я наклонилась. Да, я знала его. Это было фальшивое удостоверение на имя профессора Ярослава Горака. Надо отвечать осторожно!
– Фотография мне известна, удостоверение – нет!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47