ладно, лиссабонский карнавал мы посмотрели, в памяти его воскресили, пора и честь знать. Слава Богу, есть дети. Их ведут за ручку и несут на руках матери, тетушки и бабушки, они рассматривают маски и сами корчат гримасы, нет для них большего счастья, чем казаться не тем, что есть они на самом деле — они заполняют партер и ярусы на утренних спектаклях этого странного мира, похожего на огромный сумасшедший дом, они держат в руках мотки серпантина, накладные усы и бакенбарды щекочут их покрытые румянами и белилами личики, они путаются в длинных юбках и наступают на подолы кринолинов, ноют молочные зубы, в которых они, выпячивая подбородки, пытаются удержать трубки, нет, право, дети — лучшее, что есть на свете, тем более, что и рифма это подтверждает. Вот они, невинные наши ангелочки, и кто знает, по собственному ли вкусу они так вырядились или потому что взрослые, исполняя собственную свою давнюю мечту, выбрали и взяли напрокат костюм голландской пейзанки или крестьянина из окрестностей Лиссабона, пирата или ковбоя, арлекина или пьеро, кучера или казака, сестры милосердия или пастушка, укротителя или цветочницы, солдата или моряка, знатной дамы прежних времен или феи, волка, цыгана, паяца — а потом их сфотографируют репортеры, и завтра в газетах появятся их снимки, и кое-кто из детей, посетивших нашу редакцию, снял маску, которую носил в дополнение к маскарадному костюму, чтоб стать уж совсем неузнаваемым, или вот эту таинственную полумаску коломбины, и как хорошо, что теперь можно их узнать, и бабушка может порадоваться от всей души: Внученька моя, как хорошо вышла! — и потом ножницами любовно вырезать фотографию, спрятать ее к другим милым сердцу реликвиям в зеленую шкатулку вроде той, что выскользнула из рук дамы на пароходных сходнях, это мы сейчас смеемся, а придет день — поплакать захочется. Уже вечер, и Рикардо Рейс еле волочит ноги то ли от усталости, то ли от печали, то ли в самом деле ему нездоровится, внезапный озноб пробегает по спине, он взял бы такси, но ведь отель совсем близко. Через десять минут уже лягу в постель, ужинать не стану, пробормотал он — и в этот самый миг со стороны площади Кармо выходит похоронная процессия: плакальщицы — все это переряженные мужчины — и четверо носильщиков, которые тащат на плечах гроб, а в нем лежит изображающий покойника человек — челюсти, как полагается, подвязаны, руки сложены на груди — воспользовались, стало быть, тем, что дождь перестал и выперлись на улицу: Ах, муженек мой, на кого ж ты меня покинул, голосит фальцетом образина в траурной мантилье, и другие вторят ему, изображая осиротевших четей, а третьи тянут руки: Подайте, похоронить не на что, три дня как помер, уже пованивает — чистая правда, потому что кто-то разбил о мостовую пузырьки с аммиаком, хоть, конечно, запах трупного разложения не похож на запах тухлых яиц, но это было под рукой, тем и воспользовались. Рикардо Рейс сунул несколько монет, хорошо, что нашлась в кармане мелочь, и собирался уж продолжить путь вверх по Шиадо, как вдруг заметил фигуру, выделявшуюся среди прочих, а может и наоборот — лучше и естественней всех прочих вписывающуюся в обстановку похорон, пусть и шутейных. Фигура облачена в черное трико, на котором белым был намалеван весь человеческий костяк — нот до чего доходит любовь к маскарадам. Вновь пробрала Рикардо Рейса дрожь, но на этот раз не-беспричинно, ибо он вспомнил слова Фернандо Пeccoa, а вдруг это он, но тотчас пробормотал: Что за бред, никогда он не сделает такого, а если бы даже и сделал, то не присоединился бы к этим бездельникам, а вот стать перед зеркалом с него сталось бы, может быть, хоть в таком наряде он бы увидел свое отражение. Вслух или про себя произнося эти слова, он сделал несколько шагов вперед, всматриваясь — да, по росту и сложению чем не Фернандо Пессоа, разве что стройней, но это следует отнести на счет черного одеяния. Ряженый окинул его быстрым взглядом и бросился догонять кортеж. Рикардо Рейс пошел следом, увидел, как ют поднимается по Калсада-до-Сакраменто — жуткое зрелище: было уже почти совсем темно, и потому виднелись лишь белые кости, казалось, что их намалевали фосфоресцирующей краской, и фигура, удаляясь, оставляет в воздухе светящийся след. Пересек Ларго-до-Кармо, свернул, чуть не бегом, на темную и пустынную улицу Оливейра, но Рикардо Рейс отчетливо различал, как впереди, не слишком удаляясь, но и не давая к себе приблизиться, движется скелет — точно такой стоял в аудитории медицинского факультета, все кости налицо: большая и малая берцовые, пяточная, бедренная, подвздошная, позвоночный столб, грудина и ребра, лопатки, похожие на недоразвитые крылья, шейные, поддерживающие бледно-лунный череп. Встречные кричали: Смерть! Эй, ты, чучело! — но ряженый не отвечал, даже не поворачивал в их сторону головы, шел, не сворачивая, скорым шагом, поднялся, прыгая через две ступеньки — экой, право, шустрый — по Герцогской Лестнице, да не может он быть Фернандо Пессоа: тот, несмотря на свое британское воспитание, всегда был чужд атлетических забав, способствующих развитию мускулатуры. По вине своих наставников-иезуитов таков, впрочем, и Рикардо Рейс, и потому он отстает, но вот скелет остановился на самом верху, обернулся, словно поджидая, потом пересек площадь, свернул в переулок, куда же это он меня тащит? а я-то зачем за ним тащусь, и в первый раз усомнился он, что догоняет мужчину, может быть, это женщина, или не мужчина и не женщина, а всего лишь смерть. Да нет, мужчина, понял он, увидев, как тот зашел в таверну, где был встречен криками и рукоплесканиями: Вот это вырядился, смертью нарядился!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157