Да вот и она, Рикардо Рейс услышал ее шаги в передней, сонно окликнул, и она появилась в дверях, все еще держа в руках ключи, молоко, хлеб, газеты: Доброе утро, сеньор доктор, и он ответил: Доброе утро, Лидия, как повелось у них с первого лия, так и идет, никак ей не выговорить: Доброе утро, Рикардо, даже если бы он попросил ее об этом, хотя до сих пор он этого не сделал и впредь не собирается, но, согласимся, принимать ее в таком виде — неодетым, растрепанным, с дурным запахом изо рта — есть несомненный признак доверия. Лидия отнесла на кухню хлеб и молоко, вернулась в спальню с газетой и пошла готовить завтрак, а Рикардо Рейс развернул газету, стараясь держать ее за белые поля и приподнять повыше, чтобы не выпачкать типографской краской руки и отогнутый поверх одеяла край простыни — он сознательно культивирует все эти мелкие маниакальные движения, свойственные тому, кто обходит вехи, границы, пропускные пункты. Разворачивая газетные страницы, он припомнил, что всего несколько часов назад делал то же самое, и вдруг ему представилось будто Фернандо Пессоа был здесь не накануне, а давным-давно, и свежее воспоминание стало воспоминанием о тех незапамятных временах, когда Фернандо Пессоа, разбив однажды очки, попросил: Рейс, прочтите мне самые важные известия. Сводку военных действий? Да нет, это как раз неважно, ее я и сам прочту завтра, все они одинаковы, и было дело в июне шестнадцатого, и Рикардо Рейс спустя несколько дней сочинил самую длинную из всех своих од, уже написанных, и тех, что будут написаны впоследствии, ту, которая начинается так: Я помню повесть давнюю, как некогда война сжигала Персию [49] Перевод Л. Цывьяна.

. С кухни уже вкусно пахло поджаренным хлебом, доносилось негромкое звяканье посуды, потом в коридоре раздались шаги Лидии: она бестревожно на этот раз, но со всегдашней профессиональной ловкостью несет поднос, вот только стучаться не нужно, дверь открыта. Так издавна ведется знакомство с этим постояльцем, что она, не рискуя злоупотребить его доверием, может позволить себе спросить: Что-то вы нынче заспались. Я всю ночь глаз не сомкнул, чертова бессонница замучила А я думала, уходили вчера, поздно легли. Да нет, был весь вечер дома и лег не позже полуночи, неизвестно, поверит Лидия или нет, но мы-то с вами знаем, что Рикардо Рейс говорит правду. Поднос стоит на коленях у постояльца из двести первого, горничная наливает кофе и добавляет молоко, придвигает тосты и компот, кладет салфетку поровней и вдруг произносит такие слова: Сегодня я — ненадолго, приберусь и побегу, мать надо повидать, а то жалуется, что я глаз не кажу, а приду — так на минутку, даже спросила, не завела ли я себе хахаля и как, мол, он насчет жениться. Рикардо Рейс улыбается в некотором замешательстве, решительно не. зная, что на это ответить, нам-то уж точно не следует ждать, что он скажет: Хахаль твой — вот сидит, что же касается женитьбы, то хорошо, что ты заговорила об этом, нам с тобой надо бы как-нибудь обсудить наше будущее, и потому он ограничился улыбкой, которую до известной степени можно было бы назвать отеческой. Лидия вернулась на кухню, не получив никакого ответа, даже если и рассчитывала на него, а произнесенные ею слова сами как бы слетели у нее с языка, никогда мать не говорила с ней ни про хахалей, ни про женихов. Рикардо Рейс доел, поставил поднос к ногам кровати и вновь взялся за газету: Грандиозный корпоративный парад доказывает, что имеется вполне реальная возможность установить между трудящимися и предпринимателями атмосферу полного и честного взаимопонимания, и продолжил вдумчивое чтение, не обращая особого внимания на весомость аргументов, поскольку в глубине души сам не шал, согласиться ему или возразить. Корпоративизм, при котором каждый класс вписывается в подобающее и принадлежащее ему пространство, есть наилучший способ преобразовать современное общество, и этими посулами нового рая статья завершалась, и Рикардо Рейс принялся небрежно проглядывать телеграммы из-за границы: Завтра во Франции будут подведены предварительные итоги выборов в законодательные собрания, войска маршала Бадольо готовятся возобновить наступление на Аддис-Абебу, и в этот миг появившаяся в дверях Лидия с засученными рукавами осведомилась, не видел ли он вчера воздушный шар. Какой еще воздушный шар? Ну, дирижабль, прямо над отелем пролетел. Нет, не видел, но видит сейчас на газетной странице гигантский, как Адамастор, дирижабль «Граф Цеппелин», носящий имя и титул своего создателя, германского генерала и аэронавта, пролетевший над городом Лиссабоном, над рекой и над домами, и люди останавливаются на тротуарах, выходят из магазинов, высовываются из окон трамвая, выскакивают на веранды, окликают друг друга, чтобы друг друга приобщить к лицезрению чуда, запечатленного в черно-сером виде на страницах газеты: Вот его фотография, сообщил Рикардо Рейс, и Лидия подошла к кровати, причем так близко, что невозможно было не обхватить ее свободной рукой — в другой он держал газету — несколько ниже талии: Лежите тихо, хихикнула она и потом сказала: Какая громадина, здесь он кажется еще больше, чем когда его в небе увидишь, а что это у него на заду? Это называется греческий крест или свастика. Гадость какая. Ты находишь? а вот очень многие считают, что ничего прекрасней нет на свете. На паука похож. В некоторых восточных религиях этот крест символизирует счастье и спасение. Неужели? Да. А зачем же его намалевали на заду у этого дирижабля? Цеппелин — германский, а свастика сейчас — эмблема Германии. Нацистской. Ты откуда знаешь?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152 153 154 155 156 157