Нет, не только.
Скальф сделал паузу и, со значением посмотрев на меня, присосался к банке.
– Тут его побаивались.
– Но почему?
– Я тебе, парень, кое-что покажу. Сиди на месте.
С поразившей меня легкостью он поднялся с места и проскользнул в заднюю комнату. Вернувшись, он принес старый альбом коричневой кожи, потрепанная обложка которого была скреплена изоляционной лентой. Он расчистил на столе место, отодвинув жестянки в сторону, заботливо протер его рукавом и только после этого водрузил книгу на стол.
– Это моей матушки, – сказал он не без затаенной гордости. – Вечно вырезала всякую всячину из местной газетенки – рассказы, стишки, картинки, что ей приспичит. А особливо что касается нашей родни. Получился как бы семейный альбом.
Он вытер ладони о джинсы и, послюнив большой палец, начал медленно переворачивать страницы.
– Вот оно. 30 мая 1925-го. День, когда родился Принт. Видишь, она приписала это к статье. А теперь прочти, что тут написано.
Он передвинул альбом ко мне и грязным ногтем указал на вырезку, которую рекомендовал мне прочесть. Это была заметка из «Пайнвильского курьера» от 31 мая. Ее текст гласил:

Прошлым вечером в Кумберлендских горах произошло одно из самых страшных наводнений, которые помнят в здешних местах. Оно унесло более ста жизней обитателей шахтерских поселков в Белл-Канти. Тысячи голов скота погибли во время наводнения и колоссальные разрушения были причинены жилым домам, имуществу и шахтам, многие из которых теперь, по мнению их владельцев, подлежат закрытию. Полные размеры потерь и разрушений могут быть определены только через несколько дней. Да и число погибших, когда схлынет вода, наверняка окажется большим.
Теплая весенняя погода, стоявшая вчера в Белл-Канти, не давала никакого повода для беспокойства. На заре начали собираться на горизонте пока еще небольшие тучи. Время от времени вспыхивали молнии и с гор доносились отдаленные раскаты грома. Все это предвещало грозу, но отнюдь не подлинное стихийное бедствие.
В 8.30 вечера гроза разразилась над Пасфорком и Индиан-Ридж, и уровень выпавших осадков сразу же превзошел всякие ожидания. Когда тучи пошли на северо-восток, вдоль по течению реки Кумберленд, где произошли затем наибольшие разрушения, ливень достиг небывалой силы.

В этом месте заметки, напечатанной на желтой газетной бумаге, было вписано от руки мелким и четким почерком примечание, воссоздающее детали появления на свет Принта Бегли. Время его рождения – 8.30 вечера – было жирно подчеркнуто красными чернилами, и отсюда шла стрелка к тем словам в заметке, где речь шла о начале бури.

Вода сбегала с холмов широкими потоками. Ущелья и овраги превратились в грохочущие водовороты, в которых плавали развалившиеся на части бревенчатые хижины и сорванные с фундаментов дома более прочной кладки. Люди пытались спастись на крышах, но сверху на них рушились гигантские камни, горы щебня и потоки грязи. Человеческие вопли терялись в реве стихий. К одиннадцати ночи люди, находившиеся на крышах, уже совершенно обезумели...

Я попытался продолжить чтение, но слова передо мной внезапно расплылись. Газетного листа словно бы не стало, стены поползли на меня со всех сторон, и вот уже мне показалось, будто я вглядываюсь в жалкую поверхность кофейного столика сквозь длинный сужающийся туннель. Скальф что-то говорил мне, но это не имело никакого значения. Уши мне наполнил свистящий и скребущий звук. Затем все вдруг пропало. Несколько секунд мне казалось, что я вот-вот потеряю сознание. Закрыв глаза, я вцепился, что было мочи в подлокотники кресла.
– Его обвинили в этом. Обвинили в том, что можно было назвать Господней волей. Понимаешь, что я хочу сказать? Эй, что с тобой?
Нечто белое и расплывчатое надвинулось на меня из тьмы. Образ медленно сфокусировался, и мне стало ясно, что я смотрю на Скальфа. Перегнувшись через стол, он протягивал мне очередную банку пива.
Я покачал головой в знак отказа. Говорить я не мог.
– Он ведь ничего не сделал, просто взял и родился в тот вечер, – он сделал паузу и открыл банку уже не мне, а себе. – Чертовы предрассудки, вот что я тебе скажу. Суеверие. А когда паренек подрос и оказался немного не в себе, все решили, что это доказательство: они, мол, про него знали. Мамаша сказала мне, когда Принт уже пропал, что кое-кто в поселке считает, что он был к ним послан вроде как ангел разрушения. Может, дьяволом, а может, и Богом.
– А как ты считаешь, он еще может быть жив? Я услышал, как сам произнес эти слова.
– Он мертв. То есть в точности я не знаю, но я так чувствую. Он уже из Германии вернулся совсем другим. Что-то там, наверное, с ним произошло. Он стал просто сволочью, даже со мной, а ведь мы были друзьями. Ну и дурил: разговаривал сам с собой и все такое. И ни черта не делал. Просто сидел на склоне холма и смотрел на облака.
Ну и работы вообще-то не было, кроме как в шахте. А он поклялся, что ни в жизнь туда не спустится. Помню, в день как уйти он сказал мне: «Зи, я не получил образования, я едва умею читать и писать, но я не крот, чтобы зарабатывать себе на хлеб, роясь в земле».
– А ты не помнишь, когда он ушел?
– Летом, это я помню. Кажись, в сорок пятом.
– В августе? Шестого августа? Не можешь вспомнить? Скальф покачал головой:
– Об этом надо спросить старушку Иду. Она знает. Только она тебе не скажет.
– Ты имеешь в виду его мать? Она жива?
– Жива. Очень старая. Престон уже умер прилично тому назад и ничего не оставил, кроме угольной пыли, а она нет. Как жила себе в поселке, так и живет. Компания отобрала у нее дом и 20 акров земли на склоне холма, обжулила.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110