. он прожил столько жизней, и все они — словно картинки во взбесившемся калейдоскопе... две тысячи лет... никогда не был собой — был только тем, кем он виделся людям... две тысячи лет он был зеркалом их потаенных кошмаров... две тысячи лет он был самой реальной из всех иллюзий, самой иллюзорной из всех реальностей... Эйнджел все это видит, живет во всем этом... а когда образы постепенно бледнеют, он чувствует в сердце такую любовь... огромную, неподъемную... как любовь апостола к своему спасителю.
Эйнджел говорит:
— Знаешь, я даже не представляю, как ты выдержал столько лет. Такой тяжкий груз... Хочешь, я его заберу?
— Но тогда тебе надо стать вампиром, — говорит Тимми.
— Думаешь, я боюсь стать вампиром после всего, через что я прошел? — говорит Эйнджел. — Я знаю, кто настоящие вампиры. Не ты... и не я, пусть даже в ближайшую тысячу лет я буду пить кровь людей... нет, сейчас я тебе покажу настоящих вампиров!
Он бежит вниз по склону. Бежит к дому. И теперь уже Тимми следует за ним. Я знаю эти места, думает Эйнджел. Мои родные места. И здесь я должен все делать сам.
Он добирается до того места, где они похоронили Эррола. Тут рядом — старый колодец. И у колодца лежит лопата. Он хватает ее и начинает копать. И Тимми ему помогает. Обернувшийся волком, он роет землю когтями.
Сперва появляются ноги. Ладони, сложенные как для молитвы. И лицо... лицо Эйнджела. Он же был совсем маленьким, когда умер, думает Эйнджел, но получается, что он рос — даже мертвый. Даже там — под землей. Посмотри на него.
Он живой.
Он дышит.
Словно по волшебству в руках у Эйнджела появляются кол и молоток.
«Все это время ты мной кормился, — думает Эйнджел. — И ты извратил любовь мамы — превратил эту любовь во что-то постыдное и жестокое. Один удар молотка — и все. Тебя нет».
Голос Беки Слейд: Ты еще не мужчина... ты не мужчина, ты ангел, Эйнджел.
«Нет, я мужчина», — думает Эйнджел, и втыкает кол в сердце Эррола, и замахивается молотком... сейчас он ударит...
Но тут чьи-то грубые руки хватают кол и пытаются вырвать. Эйнджел поднимает глаза и видит, что это то самое существо, одетое в кожу матери... проповедник из Вопля Висельника...
— Уйди! — говорит он сквозь зубы.
Они дерутся за кол. Тимми стоит в стороне. Он не может вмешаться, потому что сражение происходит в сознании Эйнджела. Руки кошмарного существа обагрены кровью. Кожа матери, в которую оно одето, сшита грубыми стежками, как у Франкенштейна в кино, но настоящие мамины руки безвольно свисают с его запястий.
Существо, которое не его мать, говорит:
— Люби меня, Эйнджел. Люби меня вечно.
Эйнджел пытается отобрать кол у твари, но та держит крепко. Направив заточенное острие прямо Эйнджелу в сердце.
— Я заставлю тебя полюбить меня, пусть даже это тебя убьет, — говорит мать, которая не мать. — Кроме тебя, у меня нет никого... мы с тобой против целого мира, чтоб ему провалиться. О Господи, Эйнджел, люби меня. Люби. — Тварь утирает кровавые слезы и пытается обнять Эйнджела. Но при этом она не выпускает кол, и он понимает, что, если она его обнимет, кол вонзится ему прямо в сердце.
Они продолжают бороться...
* * *
• огонь •
Преподобный Дамиан Питерс поднимается по лестнице в небо. Это не важно, что мир вокруг рушится. Он идет к своему Богу — уже приближается к престолу Всевышнего под звучание сладкого хора серафимов и херувимов. Жемчужные врата раскрываются перед ним... нет, не жемчужные, а железные... точно такие же, как в особняке Тимми Валентайна. Горный склон, облака, и сам дом Господень — все залито странным белым свечением.
Неземной раскаленный свет.
Бог стоит наверху. Там, где кончается бесконечная лестница. Его голос — тихий, но звонкий. Голос ребенка. Он и вправду ребенок — Бог. Ребенок с лицом, знакомым Дамиану по бессчетным обложкам компактов, видеоклипам на MTV, фотографиям в молодежных журналах. Его глаза горят красным огнем, волосы развеваются на ветру, губы слегка приоткрыты — как будто он собирается целовать или пить кровь.
— Дамиан, Дамиан, — говорит Тимми Валентайн, — зачем ты гонишь меня?
— Но я же не знал! — говорит Дамиан.
Пение ангелов переходит в сияющее крещендо, свет становится ослепительным, режет глаза. Дамиан зажмуривается, но глаза все равно жжет. Жжет, даже когда он закрывает лицо руками.
А потом наступает тьма... и Дамиан понимает, что он — подобно святому Павлу — поражен слепотой.
* * *
• огонь •
Симона сражается с молодым шаманом ма'айтопсом, но самая главная битва происходит внутри. Она продолжает разыгрывать вечную драму, но какая-то часть ее духа устремилась назад во времени — к началу мира.
Да. Вот оно: начало. Не научно-историческое — с неандертальцами и саблезубыми тиграми, — а мистическое рождение вселенной, когда звезды были сияющими бриллиантами на прозрачном куполе небес и могучий и мудрый змей охранял Древо познания. Протяни только руку — и вот оно, знание, красное, сочное, налитое. Так маняще сверкает во влажном воздухе вечного лета.
Змей, обернувшийся вокруг Древа, меняет кожу. Под сброшенной кожей — муж, который и жена тоже. Тот самый, с которым Симона сражается там, в отдаленном будущем.
— Ты? — говорит она. В ее голосе нет страха, лишь удивление.
— Да, — говорит молодой шаман, который и мужчина, и женщина одновременно. Он подходит к Симоне с яблоком в руке.
— Мне хватает тех знаний, что есть, — говорит она. — Мне больше не надо.
— Нет, надо, — говорит шаман. В нем по-прежнему ощущается что-то змеиное, в его скользящих движениях, в его плавных жестах. — Есть одна вещь, которую ты не знаешь и боишься узнать, ведь правда?
Он играет с яблоком, перекидывает из руки в руку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139