Оператор снимает крупные планы. Джонатан, который стоит чуть ли не за плечом оператора, делает Эйнджелу знак, чтобы тот сохранял это мечтательное выражение.
— Давай, — произносит Бэр одними губами.
И Эйнджел говорит:
— Почему?
Джонатан Бэр снова делает знак. Вообще-то это должен быть диалог с отцом Таппаном, но его реплики вставят потом, уже при монтаже. Куда подевался Сирота? Эйнджел встречался с ним только раз, в Малибу, на вечеринке на вилле у режиссера, за день до отъезда сюда. Хотя по сценарию Сирота — его главный враг, у них было немного общих эпизодов. Эйнджел молчал, дожидаясь окончания непрозвучавшей реплики безумного проповедника.
— Почему? — сказал он по знаку Бэра голосом Тимми Валентайна и почувствовал, как члены съемочной группы на миг затаили дыхание. Он так идеально копировал Тимми, что это было почти волшебство — поразительное и слегка жутковатое.
— Потому что ты не имеешь права на существование. Ты — оскорбление всего, что есть истина, — раздался громовой голос.
Эйнджел испуганно вздрогнул и поднял глаза. В дальнем конце зала стоял человек в наряде священника.
— Стоп, стоп, стоп! — закричал Бэр. — Снимаем весь эпизод сначала. Ты, Сирота, подольше не мог задержаться?
В одной руке у человека, возникшего в студии, была большая черная сумка, в другой — горящий факел. Он был весь какой-то измученный. Потный. Лицо измазано сажей. Как будто он и вправду прошел сквозь огонь. В воздухе вдруг запахло гарью. Только теперь Эйнджел заметил, что за спиной у мужчины с факелом кто-то стоит. Какая-то женщина и еще один мужчина с большой картонной коробкой в руках.
Мужчина с факелом направился к роялю. Его шатало, как пьяного, и он едва не сбил камеру, которую оператор оттаскивал на начальную разметку.
— Да что, блядь, такое с тобой?! — Бэр был на грани истерики. Эйнджел знал, почему режиссер так психует: он не знал, что происходит, но показать это всем остальным членам группы — никогда в жизни. Обезумевший проповедник посмотрел Эйнджелу прямо в глаза, и тот сразу понял, что перед ним не актер, играющий по сценарию. О Господи, это все по-настоящему, — пронеслось у него в голове. Он пришел из другого мира — за гранью смерти, за гранью зеркала... пришел, чтобы убить меня... по-настоящему... навсегда... я умру навсегда. Я умру.
— Почему? — спросил Эйнджел, хотя камера была выключена.
В ответ безумный священник выкрикнул строчки из сценария:
— Потому что ты слишком часто заставлял меня задаваться этим самым вопросом: почему? Потому что из-за тебя я усомнился во всеблагости Божьей. Потому что, когда я усомнился в Нем, я впал в отчаяние! — И он принялся размахивать своим факелом, так что огненное отражение металось из зеркала в зеркало, и все пространство наполнилось сверкающим отражением пламени.
Бэр рванулся вперед и встал между ними:
— Господи, бесподобно! — воскликнул он. — А мы, как назло, не снимаем. Сирота, это, наверное, самое глубокое проникновение в роль, какое я у тебя видел... я хочу сказать, это вообще гениально. Так гениально, что даже страшно. — Он повернулся к де Роузу. — Это надо снимать. Врубай камеру.
— Ладно, ребята, — объявил старший ассистент. — Все по местам. Начинаем сначала.
— Джонатан, — сказал оператор, — его разметка за милю отсюда. Если мы будем снимать его здесь, то получится лажа. Камера отразится в боковых зеркалах...
— Ну и хрен с ним, — рявкнул Бэр. Теперь он заметно воодушевился. То ли на волне вдохновения, то ли на кокаине, а может быть, и на том, и на том. — Пусть отражается. Это будет даже концептуально. А критикам мы потом скажем, что это такой авангардный эксперимент — что мы стираем границу между реальностью и иллюзией. Я имею в виду, взять ту же «Женщину французского лейтенанта»... там реализма и не валялось, а получилось весьма даже стильно... и критики были в восторге... включайте камеру, начинаем снимать, к чертям все разметки, у нас тут искусство...
Эйнджел слушал режиссера вполуха. Потому что безумец с горящим факелом приближался к нему. И те двое, которые пришли вместе с ним... женщина в каком-то странном плаще и высокий мужчина, похожий на дворецкого из старых фильмов... они тоже не отставали... но только... если лицо проповедника пылало яростной страстью, лица этих двоих оставались совершенно невозмутимыми. Только теперь Эйнджел понял, кто этот безумец. Потому что он знал этого человека. Это был никакой не Сирота, известный актер. Это действительно был проповедник... телепроповедник... мать постоянно смотрела его передачи... еще одна знаменитость из Вопля Висельника... Дамиан Питерс. Конечно, Эйнджел его знал. Они были из одного города.
— Дамиан, — сказал он. — Что вы здесь делаете?
— Я пришел показать тебе твое темное "я", — объявил преподобный Питерс. — Я пришел принести тебя в жертву и вырвать сердце у тебя из груди, пока оно еще будет биться. Истинно говорю тебе, мир перевернулся с ног на голову, и кто были первыми, станут последними, а кто были последними, станут первыми!
— Потрясающе! — сказал Бэр. — Мне нравится диалог... не знаю, сколько мы потом вырежем, но...
Женщина, похожая на ведьму, подняла руки над головой и запела какую-то странную песню без слов, больше похожую на свист ветра в пустынных каньонах, на шелест снегов по арктическим льдинам.
— А это еще, блядь, что за бабулька? — спросил Бэр, но на него никто не обратил внимания. — Сирота...
— Я не тот, за кого ты меня принимаешь, — сказал актер, который не был актером. Его голос дрожал гулким эхом. Это был странный голос — нечеловеческий.
— Продолжайте снимать, — сказал Бэр в пустоту, не обращаясь к кому-то конкретно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139