Отчетливо слышался плеск воды за домом и отдаленный стук забиваемых свай. А если закрыть глаза, можно было услышать высоко над головой голос матери.
Но здесь он был в полной недосягаемости для всех. По балкам, словно на цыпочках, бегали пауки, и резким поворотом свечи он мог высветить паутину — замысловатую, золотистую. Сломанный ставень поддавался его прикосновению, и серый, тусклый послеполуденный свет проникал сквозь зарешеченное стекло, за которым он видел крыс, плавающих среди мусора в стоячей воде.
Ему становилось грустно. И страшно. Внезапно он ощущал отчаяние, для которого не находилось названия, тот ужас, который лишал все окружающее очарования.
Отец очень стар. А мать совсем молода. И где-то в самой сердцевине всего этого, казалось, таился ожидающий его неведомый ужас. Но что именно страшило его? Он не знал. Но ему казалось, что сам воздух вокруг пропитан тайнами. Иногда до его слуха доносилось произнесенное шепотом незнакомое имя, но слуги, заметив мальчика, тут же начинали оживленно говорить на какие-то обыденные темы и не отвечали на его вопросы. И он не был уверен, что слышал что-то особенное.
А может, в конце концов, все это происходило только из-за того, что мать была так несчастна.
4
Как только Гвидо был избран для сцены, началась изматывающая работа, ночь за ночью он окунался в ослепительный блеск оперного театра, где смотрел во все глаза, пел в хоре, если таковой находился, и откуда уходил, зачарованный всеобщим оживлением и одурманенный запахами духов и пудры.
Его собственные композиции были забыты, отброшены в сторону ради бесконечных упражнений в ариях, спетых другими в этом сезоне, а затем в следующем.
Но эти годы были наполнены такой восхитительной интенсивностью, что даже пробуждение страсти не могло свернуть Гвидо с этого курса.
К тому же Гвидо давно убедил себя в том, что он не может испытывать никакой страсти.
* * *
Жизнь в воздержании даже привлекала его. Он верил в то, что проповеди читаются для него. Как евнух, он никогда не получит разрешения на брак, ибо целью брака является рождение детей. Папа никогда не делал исключения для кастрата. Поэтому ему суждено прожить, как священнослужителю, ту единственную добродетельную и благочестивую жизнь, что ему дозволена.
И, считая евнухов высшими священнослужителями музыки, он соглашался с этим безоговорочно.
Даже если когда-либо, на короткое мгновение, он задумывался о той жертве, которую принес ради этого духовного сана, тут же в душе его рождалась уверенность в том, что он сам никогда не будет в состоянии оценить ее степень.
«Какое мне до всего этого дело?» — пожимал он плечами. Ведь у него непоколебимая воля, а пение — единственное, что имеет для него значение.
Но однажды поздно ночью он вернулся домой из театра, и ему приснился жутковатый сон, в котором он ласкал женщину, которую перед этим видел на сцене, — маленькую пухленькую певицу. Именно ее обнаженные плечи мерещились ему во сне, изгиб ее рук и та точка, откуда красивая шея начинает подниматься из покатых округлостей плеч. Он проснулся, обливаясь потом и чувствуя себя совершенно несчастным.
В последующие месяцы его еще дважды посещал этот сон. Он видел, как целует певице руку, сгибает ее и целует нежную складку в месте сгиба. А однажды ночью он проснулся, и ему показалось, что он слышит вокруг себя, в темной спальне, какие-то звуки, шепот, мягкий шелест шагов. И время от времени — тихий смех.
Он зарылся головой в подушку. Перед мысленным взором замелькали разные образы: кто же был здесь? Сластолюбивые евнухи или женщины?
После этого в часовне он не мог оторвать глаз от ног Джино, мальчика, стоявшего рядом. Глядя на то, как кожаный ремешок врезается в высокий подъем ступни Джино, наблюдая, как движутся мышцы под тесными чулками, он почувствовал странный спазм в горле. Он смотрел, как движутся мышцы под тесными чулками Джино. Изгиб лодыжки казался ему таким красивым, таким зовущим. Ему хотелось коснуться его, и он с великим сожалением смотрел вслед мальчику, когда тот направился к причастию.
На исходе лета он однажды вообще не смог петь, оттого что прямо перед глазами находился обтягивающий черный камзол стоявшего перед ним молодого учителя.
Этот маэстро был женат и имел детей. Он приходил в дневное время, чтобы учить евнухов поэзии и правильной дикции, то есть предметам, которые певцы должны были изучать с особой тщательностью. «Но почему, — злился сам на себя Гвидо, — почему я так пялюсь на этот камзол?»
Но всякий раз, когда молодой человек поворачивался, Гвидо смотрел на материю, туго натянутую на его пояснице, аккуратно подогнанную на талии и изящно развевающуюся над бедрами, и ему снова хотелось ее потрогать. И, разглядывая этот силуэт, он чувствовал странное возбуждение.
Он закрыл глаза. А когда открыл снова, то ему показалось, что учитель улыбнулся ему. За это время мужчина успел сесть, а усаживаясь на стуле, сделал рукой почти неуловимое движение, призванное устроить груз между ног поудобней. Но взгляд, который он кинул на Гвидо, был совершенно невинным. Или нет?
За ужином их глаза снова встретились. А потом еще раз, во время вечерней трапезы, несколько часов спустя.
Когда тьма медленно, лениво опустилась на горы, а витражи потускнели до черноты, Гвидо сам не заметил, как оказался в безлюдном коридоре и побрел мимо давно опустевших комнат.
Подходя к двери учителя, он краем глаза заметил смутный силуэт мужской фигуры. Серебристый свет, льющийся из открытой оконной створки, падал на сложенные руки, на колено маэстро.
— Гвидо! — прошептал он из темноты.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31