Их песнопения плыли в воздухе, как смешанный аромат лилий и свечей. И когда они вступали под высокие своды церкви, а потом, среди великолепия, подобного которому ему прежде не доводилось видеть, их тонкие голоса неожиданно набирали силу, Гвидо испытывал настоящее счастье.
* * *
Много лет все складывалось для него удачно. Консерваторская дисциплина не докучала ему. Он был обладателем сопрано, от которого дрожали стекла. Стоило ему взять в руки перо, как он тут же принимался царапать ноты. Сочинять музыку он научился раньше, чем читать и писать. Учителя любили его.
Но по прошествии времени он стал понимать больше.
Прежде всего Гвидо осознал, что не все мальчики-музыканты вокруг него были в раннем детстве оскоплены. Некоторым из них предстояло вырасти в настоящих мужчин, жениться, иметь детей. Но как бы виртуозно ни играли скрипачи, как бы прекрасно ни сочиняли композиторы, никто из них никогда не мог достичь богатства и славы великого певца-кастрата.
Во всем мире итальянские музыканты были нарасхват — их приглашали в церковные хоры, придворные оркестры и оперные театры.
Но лишь певцам-сопрано мир поклонялся. Лишь за них состязались между собой короли, лишь они заставляли зал слушать себя, затаив дыхание. Певцы-сопрано выражали саму суть оперы.
Имена Николино, Кортоно, Ферри еще помнили много лет спустя после того, как были забыты имена писавших для них композиторов. И в маленьком мирке консерватории Гвидо был частью элиты, привилегированной группы, членов которой сытнее кормили, лучше одевали, селили в более теплых комнатах, холя и лелея тем самым их исключительный талант.
Но по мере того как ряды кастратов расширялись, достигшие определенного возраста уходили, а их место занимали новые, Гвидо увидел вскоре, что, хотя ежегодно под ножом оказывались сотни детей, лишь горстка из них обладала действительно прекрасными голосами. Их привозили отовсюду: Джанкарло, ведущий певец Тосканского хора, был оскоплен в двенадцатилетнем возрасте благодаря доброте деревенского маэстро, который привез его в Неаполь; Алонсо, родом из семьи музыкантов, был обязан операции своему дяде-кастрату; а гордый Альфредо уже так давно жил в доме хозяина, что не помнил ни родителей, ни оперировавшего его хирурга.
Но были среди них и такие же мальчишки, как Гвидо, — те, что попали сюда немытыми, безграмотными, не знающими ни слова по-неаполитански.
Теперь ему было совершенно очевидно, что родители просто продали его. Но его интересовало, удосужился ли какой-нибудь маэстро проверить его голос, прежде чем сделка была совершена. Он не мог этого вспомнить. Возможно, он попал в их сети как случайная ценная добыча.
Но все это Гвидо узнавал по обрывкам дошедших до него слухов и ни с кем не делился своими открытиями. Ведущий певец в хоре, солист на консерваторской сцене, он уже писал упражнения для младших учеников. В возрасте десяти лет его повезли в театр слушать Николино, дали ему личный клавесин и разрешение оставаться допоздна, чтобы практиковаться. Теплые одеяла, хороший костюм и многое другое были наградами, о которых он не смел бы и заикнуться. К тому же его то и дело возили петь перед восхищенной публикой в блеске настоящего палаццо.
* * *
К тому времени, как на втором десятке жизни Гвидо начали обуревать разные сомнения, он уже успел заложить для себя отличный фундамент в учебе и дисциплине. Его голос — высокий, чистый, необычайно легкий и гибкий — считался теперь общепризнанным чудом.
Но, как это бывает с любым человеческим созданием, несмотря на мутацию, связанную с оскоплением, кровь предков продолжала оказывать влияние на его формирование. Отпрыск смуглых и коренастых людей, он не мог вырасти таким же высоким и тонким, как тростиночка, евнухом, как многие другие кастраты. Его фигура была скорее тяжелой, пропорциональной и внушающей обманчивое впечатление силы.
И хотя в его курчавых каштановых волосах и чувственных губах было что-то от херувима, темный пушок над верхней губой делал его лицо более мужественным.
На самом деле он выглядел бы очень привлекательным, если бы не два обстоятельства: его нос, сломанный при падении в раннем детстве, был расплющен так, словно по нему пришелся удар какого-то гигантского кулака. А в его карих глазах, больших и исполненных чувства, порой поблескивали хитрость и жестокость — наследие его крестьянского происхождения.
Его предки были неразговорчивы и расчетливы, Гвидо же вырос упорным учеником и стоиком. Его предки занимались тяжким трудом на земле, он немилосердно жертвовал собой ради музыки.
Но ни в манерах, ни во внешнем облике Гвидо не было никакой грубости. Более того, воспринимая своих учителей как образец, он усвоил все, что мог, из их изящных манер, а также из преподаваемых ему поэзии, латыни и классического итальянского.
Итак, он превратился в молодого певца весьма представительной наружности, необычные черты которой лишь придавали его облику волнующую соблазнительность.
Всю жизнь кто-нибудь да говорил о нем: «Как он уродлив!», но всегда находился другой, кто восклицал при этом: «Но как он красив!»
Однако об одной своей особенности он даже не подозревал: в его внешности словно таилась угроза. Его предки были более грубы, чем те животные, которых они разводили, и он сам выглядел как человек, который способен на все.
И поэтому он, хотя сам и не подозревал об этом, был окружен своеобразной защитной оболочкой. Никто не пытался задирать его.
А в общем, все, кто знал Гвидо, любили его. Обычные мальчики искали его дружбы так же, как и евнухи. Скрипачи души в нем не чаяли из-за того, что он очаровывался каждым из них по отдельности и писал для них изумительно красивую музыку.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31