Воспоминания о Кику о чем-то ей говорили. Такой же шепот, как в ту ночь, когда они прятались в тени дерева от патрульных: «Когда я взлетаю в небо и смотрю вниз, вы кажетесь мне не больше бабочек, порхающих над болотами Амазонки». Когда она просыпалась после снов о Кику, на душе было очень хорошо.
Во второй половине дня Анэмонэ отправилась в больницу проведать свою приятельницу Сатико, которая в прошлом тоже была моделью. Она носила длинные прямые волосы и была популярна среди иностранцев. Сатико относилась к Анэмонэ с нежностью, часто приглашала ее вместе поужинать, съездить на море. «Анэмонэ, ты изумительно владеешь собой! У девчонок с большими глазами, наверное, всегда так. И кругозор, должно быть, шире». Сатико вышла замуж за итальянского дипломата. От нее пришло два или три письма, в которых она писала, что очень устала от официальных церемоний. Это было два года назад. После развода Сатико вернулась в Японию, заболела туберкулезом и оказалась в больнице. Анэмонэ узнала об этом совсем недавно. Рядом с больницей была кондитерская, Анэмонэ купила там каштаны в сахаре. Увидев Сатико в белой больничной палате, Анэмонэ подумала, что та потолстела.
— В те времена я выглядела лучше, правда, Анэмонэ?
— В какие времена?
— Когда мы с тобой ходили на рассвете есть су-си. Когда играли голышом на бильярде, прыгали в вечерних платьях в бассейн, в те времена…
— По-моему, ты и сейчас красавица.
— В те времена была лучше. Зря только извела на себя столько косметики. Я слишком поздно это поняла. Пока не понимала, ненавидела себя, раздражалась, спала с чужими мужчинами, хотела купить сон за красоту, которая со временем уходит. Чтобы купить сон, нужны кровь, пот и слезы. Что скажешь?
— Не очень тебя понимаю.
— Потому что еще молодая.
— Сны я вижу только по ночам.
— Есть и такой период. Анэмонэ, когда я вижу таких молодых, как ты, меня порой охватывает раздражение. Я занималась такой ерундой, здоровье подорвала, в разных странах побывала и многих любила. А теперь пресытилась впечатлениями, устала. Ты ведь никогда своих эмоций не показываешь. И о чем думаешь, тоже непонятно. Ты из числа тех, кто говорит: «Вот бы было сегодня весело». Этого я не люблю.
— Вовсе нет, не обязательно, чтобы весело. Сатико, а ты была беременной?
— Была, и ребенок есть.
— Когда забеременеешь, что чувствуешь? Говорят, что тошнит и всякое такое.
— И не только тошнит. Все это естественно, человек ведь тоже млекопитающее.
— Знаешь, что бы я ни делала, мне иногда кажется, что вся кровь из моего тела вытекает, собирается где-то под животом, как в кровяном мешке, точно так же, как печень или другие органы. Наверное, когда ребенок внутри растет, то же самое чувствуешь. Если бы этот мешок лопнул, я бы во многом, наверное, разобралась.
— Поняла, что ты хочешь сказать. Перестань об этом думать. Мешок крови в животе — это всего лишь фантазия. Такие фантазии возникают, когда твои потребности не удовлетворены, но ты не предпринимаешь для этого никаких усилий. Вот и объяснение.
— Фантазия? Пусть будет фантазия.
«Да, пусть будет фантазия», — подумала Анэмонэ. Окна в палату были закрыты, за ними пекло солнце позднего августа. Сатико ни за что не поймет, чего я жду. Сатико много говорила. О вечеринках, о мужчинах, об украшениях, о том, как ей хотелось шубу из черно-бурой лисы, висевшую в витрине, и она готова была сидеть ради нее на диете и сниматься по ночам в рекламе. А мне стоило родиться, и у меня уже была шуба из черно-бурой лисы. Потому-то я и не знаю ценности вещей. В палате туберкулезных больных в окнах двойные стекла. Люди на улице отбрасывали длинные тени. Косой свет позднего лета создавал длинные тени небоскребам. Палата оказалась в одной из этих теней. Сатико, ты сидишь под замком. И не потому, что ты больна, так было всегда, с самого твоего рождения, просто ты этого не замечала. Неожиданно Анэмонэ вспомнила лицо Кику, увидела его до мельчайших подробностей. За окном возвышались тринадцать башен, между ними заходило солнце. Кику сказал, что ему нравятся высокие здания. Мне тоже.
Бывало, что Гариба начинал шуметь в своем Уране. Примерно раз в месяц он терял аппетит и принимался буянить — бил своим толстым хвостом по прочным бетонным стенам и ни за что не хотел униматься. На хвосте появлялись трещины, текла кровь, но он все равно не останавливался. Шум стоял ужасный, квартира ходила ходуном. Из его пасти капала пена, он глухо скулил, но все равно бесновался день и ночь, а потом мрачнел и затихал. Это в Гарибе играет тропическая кровь, она противится этому искусственному месту. Однажды настанет день, когда эти вспышки закончатся. И этот день придет очень скоро. Токио станет огромным болотом, а мне и Кику нравятся высокие башни на Синдзюку. Когда Токио погрузится в болото, на поверхности останутся лишь эти небоскребы. Сатико, раньше ты мне говорила, что если долго сидеть неподвижно, все тревоги уходят. А еще — что в мире существуют сотни тысяч городов, но такой закат бывает только в нашем городе, и уже по одной этой причине он обладает ценностью. Ты рассказывала о том, как блестит чешуя пресноводных рыб в устье Амазонки, как где-то в Португалии четыре часа подряд слушала цыган, певших фадо. Твои путешествия и твои возлюбленные — то же самое, что вспышки у Гарибы. Он может бить хвостом о бетонную стену, может выпустить энергию и успокоиться, но все равно он будет далеко от тропиков.
— Анэмонэ, у тебя, наверное, не бывает, чтобы чего-то невероятно захотелось? Ты родилась в супермаркете и поэтому не понимаешь, что бы тебе хотелось купить или съесть. А громко крикнуть «Хочу вот этого!
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144