Я часто наблюдал, как Мацунага, пыхтя, взбирается на холм, несколько раз делая по дороге передышку. Для учителя с хронической болезнью легких это было потруднее, чем вести занятия.
Пот струился у него по лицу, и меня каждый раз подмывало спросить, как он себя чувствует? По прошествии некоторого времени я перестал испытывать презрение к Мацунага.
– Знаешь, Ядзаки, возможно, то, что я сейчас скажу, тебе будет непонятно, но за время учебы в учительском колледже я перенес шесть серьезных операций. Вся грудь у меня в шрамах. Иногда я даже падаю в обморок. Вначале мне было страшно, но со временем ко всему привыкаешь. Я привык к операциям, к анестезии и к потерям сознания, и тогда я решил, что ничто не имеет значения. Например, летом повсюду цветут подсолнухи и каны, а мне остается только смотреть на них и думать, что ничто не имеет значения.
Мацунага постоянно говорил что-нибудь подобное. Я уже не презирал его, а испытывал даже уважение и считал, что Мацунага – великолепный учитель. Хотя ни я, ни Адама не желали принимать идею «ничто не имеет значения».
Адама с каждым днем становился все более мрачным, а когда начался второй семестр, я тоже стал более нервным. Улицы провинциального городка опустели: дети были в школе, взрослых мужчин тоже не видно, остались только женщины, старики, младенцы и собаки. Когда я рано возвращался из школы, улицы выглядели совершенно по-другому. Из-за полуприкрытых ставен цветочных лавок доносился аромат срезанных цветов. Владелец обувной лавки только что ее открыл и, зевая, протирал полки.
Из открытых окон доносились звуки телешоу, которое я никогда не смотрел. За железной решеткой детишки из детского сада танцевали, встав в кружок, а старики сидели на корточках в тени деревьев и громко смеялись. Тогда я ощущал себя на улицах посторонним.
И теперь в этом городе мне предстояло оставаться под домашним арестом. Скоро летние каникулы закончатся, и я начинал беспокоиться по поводу предстоящих экзаменов по тем предметам, которые прогулял. А прогулов было немало. Меня начинало трясти от одного слова ВТОРОГОДНИК. Я не мог даже представить, что мне еще год придется ходить в эту школу.
Был очень дождливый день, мне не хотелось идти выгуливать собаку, и я сидел дома и играл на барабанах. Раздался длинный звонок в дверь, и, выйдя на веранду, я увидел там матушку Адама.
– Я – Ямада. Вы помните меня? Мне нужно с вами переговорить, – сказала она подавленным голосом. – Попрошу вас не рассказывать Тадаси о моем посещении. Он рассердится, – сказала она на безукоризненном стандартном языке. – Я знаю, что встреча с вами ничего не изменит, но я не знаю никого другого, с кем могла бы об этом поговорить. Вы, наверное, знаете, что шахты в нашем городке под угрозой закрытия, и отец Тадаси слишком занят этими проблемами, чтобы интересоваться делами сына.
Мать Адама нервно промокнула шею и лоб белым платком.
«Держись, – подумал я, – что мне делать, если она начнет плакать?»
– Я уже несколько дней не разговаривал с ним, – сказал я. – У него все в порядке?
Мать Адама глубоко вздохнула и покачала головой. Некоторое время она молчала. Я испугался, не натворил ли он каких-нибудь глупостей. Именно такие спокойные, уравновешенные, как он, в критические минуты проявляют слабость. Не говорите только мне, что он, скрепив волосы резинкой, сидит в юката, украшенном цветочками, за органом и бодро наигрывает «Мадам Баттерфляй»...
– По правде сказать, я впервые видела Тадаси таким, как сегодня.
Значит, он и в самом деле сидит ночью и воет на луну, выплывающую из-за отрогов гор...
– Из всех моих детей Тадаси больше всего был похож на меня. Он всегда был примерным, послушным ребенком. Правда, иногда я немного беспокоилась, что он слишком холодный, ни на что не реагирует.
Я хотел возразить ей, что это не так, что я видел, как он готов был заплакать от «Завтрашнего Джо» или как он сглатывал слюну, листая журналы «Девочки в трусиках», но удержался.
– А сейчас он так грубо отзывается о своих учителях... В чем дело? Даже от меня Тадаси сильно отдалился.
Я хотел сказать ей, что было бы странным для старшеклассника не отдалиться от своей матери, но передумал, увидев, что на глаза у нее навернулись слезы.
– До того как его приговорили к домашнему аресту, он часто говорил о вас, о своем друге Кэне. Поэтому я надеялась немного поговорить с вами о нем. Что вы думаете обо всем этом?
– О чем именно?
– Прежде всего, скажем, о вступительных экзаменах в университет.
– Для меня это не имеет особого значения. В нынешней Японии образование предназначено не готовить членов общества, а производить из них отбор в качестве инструментов на потребу капиталу и государству.
Я и дальше продолжал нести что-то в этом роде. Всеобщий союз борьбы, марксизм, уроки Движения против «Договора безопасности» в 1960-м, абсурдистские романы Камю, самоубийства и свободный секс, нацизм, Сталин, императорская система и религия, призыв студентов в армию, «Beatles», нигилизм, тупость и безразличие старика из ближайшей парикмахерской.
– Боюсь, что я почти ничего из этого не понимаю...
Я чуть не сказал ей: «Это правда, я и сам до конца этого не понимаю». Вместо этого я заявил, что не следует стыдиться конфликта поколений. Я уже давно не говорил так долго, и в горле у меня запершило. В беседах с Мацунага достаточно было натянуто улыбаться. Разговаривать с родителями напрямую было невозможно. Они все проглатывали, но все же оставалась проблема диалекта. Например, когда мы говорили о «Чуме» Камю на диалекте, разговор приобретал шутливую окраску. «Чума является чем-то вроде заразной хворобы», хотя на самом деле это метафора для обозначения фашизма или КОММУНИЗМА, своего рода символ.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45