Как он там задыхается, не видно, только веревка подрагивает. Этот Вуд подтренировался, должно быть, – ловко это у него получалось: за полтора часа со всеми десятью разделался – мастер. Когда они проваливались, их там снимали с петли, врач констатировал смерть и их клали за занавеской в черные ящики. И каждому на грудь табличку с фамилией. Когда со всеми управились, нас, прессу, пустили посмотреть. Фотографировать разрешили… Смотрим – что такое – вешали десять, а лежат все одиннадцать. И Геринг тут.
Я воспроизвел этот рассказ Виктора Темина – неистового фоторепортера. Что же добавить к этому рассказу? Разве только то, что Герману Герингу удалось-таки избавиться от петли. Как это произошло? Кто помог второму после Гитлера злодею избежать петли, так и осталось невыясненным. На эту тему весь день, с завтрака до ужина, кипел разговорами пресс-кемп. Достоверно известно: после того как полковник Эндрюс объявил подсудимым, что их ходатайства о помиловании отклонены, часов в десять вечера, солдат, наблюдавший за камерой Геринга, обратил внимание, что тот слишком уж неподвижно лежит на спине. Нарушений не было. Руки заключенного, как полагалось по тюремному распорядку, лежали поверх одеяла. Но часовому показалось, что из камеры доносится хрип. Он позвал дежурного офицера, и оба они склонились над уже бездыханным телом. Тюремный врач тут же констатировал мгновенную смерть от отравления цианистым калием.
Как попал яд в тюрьму, которая после самоубийства Лея столь тщательно охранялась? Кто принес ампулу? Это тоже осталось пока загадкой. Есть предположение, что смертоносную ампулу передал Герингу кто-то из адвокатов. А может быть, ее принесла Эмми Геринг, приходившая к мужу на последнее свидание, и передала изо рта в рот при прощальном поцелуе, хотя этого в действительности и не могло быть, ибо супругов разделяла стенка из плексигласа. Не исключено, что это сделал кто-либо из солдат охраны, подкупленный богатыми дружками подсудимого. Все это так и останется неизвестным. Да и так ли уж важно, каким способом умирает тарантул: главное, что он уже никогда и никого не укусит.
Кстати, после вынесения приговора, в Нюрнберге открылся совершенно своеобразный бизнес: распродают веревки, на которых были повешены приговоренные. Оказывается, со средних веков здесь существует поверье: веревка повешенного приносит счастье.
Джон Вуд в награду за свои труды будто бы выпросил у полковника Эндрюса эти самые веревки и тут же бурно начал коммерсовать. Веревку распродают по кускам: длинным, поменьше и совсем коротким, в зависимости от того, кто сколько заплатит. Режут веревку, как колбасу, на ломтики. Такое коммерсование имеет успех, в особенности среди обитателей «Гранд-отеля», где много богатых заокеанских туристов. Появлялись эмиссары Вуда и у нас в пресс-кемпе. Но, говорят, притащили веревку не того диаметра и их разоблачили с помощью того же эталона, с каким Джон Вуд зафиксировался на фотографии. Разоблачили и прогнали. Но, в общем-то, веревочный бизнес развернулся так бурно, что палач, вероятно, вернется на родину состоятельным человеком, а славный город Нюрнберг надолго лишится запасов всех своих веревок. Что ж, любимая поговорка американцев – бизнес есть бизнес.
Обо всем этом и думалось мне, когда наш самолет, сорвавшись с алюминиевых плиток нюрнбергского аэродрома, нес меня домой в Москву. Мы тепло, попрощались в пресс-кемпе с нашими зарубежными коллегами, с людьми разных мировоззрений. У них отличные от наших представления о счастье, а также порою другие методы работы. Но как бы там ни было, эти девять месяцев все мы были хорошими товарищами, и мне было грустно расставаться и с веселым философом Эриком, и с Ральфом, и с его такой русской Таней, не знающей, однако, по-русски ничего, кроме четырех слов: «Здравствуйте», «Хорошо», «Водка» и «Друг», и, конечно же, с шумной, экспансивной Пегги, отпечатавшей на щеке каждого из нас по сочному карминному пятну. И с энергичным полковником Эндрюсом, который все еще горевал, что прошляпил Геринга и дал ему удрать на тот свет от петли, и с долговязым майором Дином, главнокомандующим пресс-кемпа, сказавшим, прощаясь, как мне кажется, искренно: «Я буду часто вспоминать вас, ребята». И конечно же, с Куртом, подарившим мне на память салфеточку, вышитую крестиком его матушкой, которая изобразила на ней «Гот мит унс» – «С нами бог», не зная или по простодушию своему позабыв, что точно такие надписи были на поясах гитлеровцев, рвавшихся по нашей земле к Москве. Впрочем, у достойной фрау Клары был, конечно, свой добрый, вполне миролюбивый домашний бог.
И вот с высоты нашего военно-транспортного самолета, где мы, корреспонденты, сидели меж ящиков и тюков с каким-то судейским, возвращаемым на родину добром, я как бы окидывал все эти девять месяцев, начиная с того дня, когда Георгий Димитров говорил свои пророческие слова о предстоящем процессе, до финала этого процесса, о котором рассказывал нам великий и непобедимый Виктор Темин.
И вдруг мне вспомнился Сталинград. Мерзлый подвал какого-то сотрясаемого разрывами дома, на участке, обороняемом гвардейской дивизией под командованием сталинградского героя Александра Родимцева. Конец ноября. Из-за Волги дует острый северный ветер – сиверко. Стены подвала заиндевели и белеют во тьме гроздьями инея. Из дальнего угла слышатся стоны раненых. Их некуда отсюда увозить. По Волге густо идет сало, и редко какому катеру удается пробиться сквозь эту движущуюся ледяную кашу. Лежу в углу на каком-то тюфяке и, натягивая на себя полушубок, пытаюсь уснуть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105