Последние автомобили уже нагружались во дворе банковским имуществом, когда Чередников – высокий сухой старик в полувоенной гимнастёрке, с пустым рукавом, аккуратно заправленным за пояс, – натолкнулся на Митрофана Ильича, бесцельно бродившего по опустевшим комнатам, гудевшим и дрожавшим от близкой канонады.
– Митрофан, ты что здесь делаешь? – спросил он.
– Что?
– Где твои вещи? Ты же что-нибудь берёшь с собой? Не на рыбалку едем! Кто знает, сколько пространствовать придётся.
Даже сейчас, в грустной суёте последнего эвакуационного часа, управляющий не потерял своей обычной деловитой напористости.
– Вещи? Какие? Зачем вещи? – точно сквозь сон переспросил Митрофан Ильич. – Ах да, мои вещи… У меня нет вещей… Зачем? Теперь все равно. Пускай…
– Ты с ума сошёл! У тебя ж даже смены белья не будет. Кто тебя снабдит? У страны и так обе руки войной заняты. – Чередников посмотрел на свои серебряные часы-луковицу, знаменитые часы, которые, как все в банке знали, управляющий когда-то получил за храбрость из рук самого Василия Ивановича Чапаева. – Вот что: у тебя час времени, сию же минуту – аллюром три креста марш, марш домой! Уложишь самое необходимое – и сюда! Учти: не с бреднем на реку идём – что нужно, все захватывай. Учти: в десять трогаемся… Ну, ступай!
– Хорошо. Я пойду…
Митрофан Ильич покорно двинулся к выходу. Постепенно он шёл все быстрее и быстрее, будто приходил в себя после долгого забытья, шёл и с удивлением осматривался по сторонам, как бы не узнавая улиц, по которым одним и тем же маршрутом из дома на службу и со службы домой ходил ежедневно вот уже около тридцати лет.
На западной окраине города второй день горела нефтебаза, подожжённая вражескими бомбардировщиками. Бурый дым, окутывавший все, был таким густым и тяжёлым, что в нем расплывались очертания даже самых ближних домов. В этом дыму, до краёв наполнявшем русла улиц, двигался поток гремучих, ревущих клаксонами грузовиков, скрипучих, тяжело гружённых подвод, торопливо шли люди, таща на плечах тяжёлые узлы, волоча за руки испуганных ребят. Солнце едва обозначалось в небе небольшим тускло-багровым пятном со светящимися краями. Все это было так необычно и так не походило на то, что за тридцать лет привык здесь видеть Митрофан Ильич, что он остановился и с минуту беспомощно оглядывался кругом, пока наконец не вспомнил, как ему ближе пройти до дому.
Кассир жил на окраине, в Заречье, в собственном деревянном домике, прятавшемся за четырьмя лохматыми липками. Жена его умерла лет десять назад. Трое сыновей ещё с финской войны были в армии и теперь где-то, наверное, уже сражались. Дочь с внуками, приехавшую погостить, он сразу, как только город был объявлен на осадном положении, отправил на Урал к свату, работавшему там доменщиком. Проводив их в далёкий путь, Митрофан Ильич прямо с вокзала пришёл в банк, да так там и остался, избегая одиночества. И вот теперь, торопливо отомкнув затейливые замки входной двери, он с тоскливым страхом переступал родной порожек, в котором за долгие годы он сам, его жена, сыновья и внуки вытоптали заметное углубление.
Крепкий деревянный домик весь дрожал от близкой канонады и гудел, как коробка старой гитары. В дверях Митрофан Ильич остановился, вцепился рукой в косяк. Сердце сжалось при виде запустения, царившего в квартире. Серая лохматая пыль покрыла за эти дни мутной вуалью картины, занавески, кресла в чехлах, всю обстановку комнат, обычно радовавших уютной чистотой. Острые жёлтые солнечные лучи, проникая в щели ставен, наискось прокалывали холодный полумрак и, мерцая роями пылинок, освещали трехколесный велосипед, на котором сидел потёртый плюшевый мишка, и маленькую, как ореховая скорлупа, детскую туфельку, валявшуюся на полу.
Митрофан Ильич поднял её, обдул пыль и вдруг отчётливо представил себе, как маленькая Аришка, Вовик и их мать, точно листья, сорванные осенней бурей и подхваченные течением быстрой реки, несутся в огромном, движущемся на восток человеческом потоке. Он подумал, что вот сейчас буря эта сорвёт и его, сорвёт, закружит, понесет невесть куда, по неведомым, бесконечным дорогам. Старик почувствовал вдруг такую слабость, что туфелька выскользнула из рук, и он принуждён был опереться о стену, чтобы не упасть. Так, по стене, цепляясь за спинки зачехлённых кресел, за дверные косяки, за перила террасы, выбрался он в сад.
Сад этот уже давно являлся предметом забот и гордости своего хозяина. Здесь, на тихой окраине, у неширокой реки, которая посверкивала сразу же за изгородью, в тёмной зелени старых, лохматых вётел, дыма почти не было. Солнце, ещё не поднявшееся в зенит, щедро обливало землю тёплыми лучами, и от этого листва яблонь и ботва овощей лоснились, точно отлакированные. Густо пахло влажной жирной землёй, мёдом, укропом, острым ароматом помидорной ботвы, крепким чесночным духом. Скворцы, не обращая на старика внимания, нагло суетились в густом вишеннике, склёвывая необобранную перезрелую ягоду. Пчелы деловито сновали над разноцветными домиками ульев, покачивались на ажурных зонтиках укропа, вились над лапчатыми листьями огуречных плетей, перевертываясь залезали в ярко-жёлтые цветочные рюмочки. Им не было никакого дела до белесых столбов дыма, подпиравших небо, до зловещих, скребущих звуков чужих самолетов в солнечной выси, до печальных человеческих потоков там, на улицах. Их не пугало, что земля дрожит от грохота близкого боя, который, как говорили, идёт уже где-то в районе железнодорожной станции.
Вопреки тому страшному, что творилось кругом, тут, за дощатым забором, все было привычно, все дышало покоем.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27