Напомнил то, о чем не было надобности напоминать: – Первые две не вернулись.
– Знаю.
– Все погибли. Весь десант.
– Космолетчики вернулись.
– Они не высаживались на поверхность.
Сержант пожевал губами сигарету. Повторил тихо: – Я буду туда проситься.
Они помолчали, задумавшись каждый о своем.
– Слушай, Писатель, – всем телом повернулся к Павлу сержант. – Ты на меня не обижайся, ладно? Я иногда кричу, ору, могу и кулаком двинуть, но ты не обижайся.
– Нет, сэр.
– Ты пойми, я ведь совсем не такой, каким кажусь. Я не настолько туп и не так груб, как выгляжу. Это – роль. Погоны – это как маска. Я надеваю форму и начинаю играть роль. Такие уж правила. Иначе нельзя.
– Понимаю, сэр.
– Понимать не надо. Главное – не обижайся. Обид на войне быть не должно.
– Да, сэр.
– Думаешь, мне доставляет удовольствие гонять тебя тут два часа? Да я сам спать хочу. Просто уж роль у меня такая. У каждого своя роль… – Сержант затянулся в последний раз, щелчком выбросил окурок – алая стрелка рассекла ночь, ударилась о бетон и рассыпалась мелкими искрами.
– А знаешь, какое самое страшное наказание было у нас в учебке? – Сержант встал, потянулся, кряхтя. – Не марш-бросок, не шагистика на плацу. Это для настоящего солдата на пользу и в удовольствие. А нас заставляли учить стихи. Запирали в карцере с книгой, и, пока не вызубришь, не расскажешь наизусть отрывок, из карцера не выйдешь. Чем больше провинность – тем больше учить. Я Шекспира читал, и Гете, и Шиллера. Гомер – это настоящее мучение. И ваших тоже знаю – Пушкина, Чехова.
– Чехов – прозаик, сэр, – заметил Павел, поднимаясь и отряхиваясь.
– Да, – кивнул сержант. – Мне он тоже никогда не нравился. Пошли спать, а то как бы не устроили нам тревогу за три часа до подъема…
Когда они уже поднялись на освещенное крыльцо своей казармы, сержант придержал Павла за руку:
– Слушай, Писатель… – Казалось, он чего-то смущался.
– Да, сэр.
– Ты забудь, что я там тебе говорил. На плацу. Забудь, слышишь! Это я так… Ерунду всякую нес…
– Да, сэр. Понял, сэр.
Сержант секунду смотрел Павлу в глаза, потом отвел взгляд и пробормотал:
– Зря… Это все чертовы звезды…
Тревогу устроили за полтора часа до подъема.
Взвыла сирена над штабом, в казармах вспыхнул свет, замигал нервно. Загудели вызовами матюгальники громкоговорящей связи, и вялые дежурные, встрепенувшись, закричали, срывая голоса:
– Тревога!
Одновременно во всех казармах взметнулись крыльями отброшенные одеяла. Заскрипели, раскачиваясь, двухъярусные койки, сбрасывая с себя людей. Многоголосая, многоязычная ругань заглушила рев сирены.
Павел скатился с кровати, еще ничего не понимая, еще толком не проснувшись. Кинулся к своей тумбочке, на которой была сложена форма, с кем-то столкнулся, чуть не упал.
– Быстрей! Быстрей, черти! – орал сержант Хэллер, уже когда-то успевший одеться. Или он не раздевался на ночь? – Три минуты до построения!
Павел наклонился к своим ботинкам и невольно охнул от резкой боли, пронзившей одеревеневшие после ночных упражнений икры.
– Сколько вас можно ждать! – бесновался сержант, раздавая подзатыльники бегущим мимо него, застегивающимся, заправляющимся на ходу бойцам. – Сказано было, что планируется тревога! Ну что за идиоты!
Стучали по полу окованные подошвы форменных ботинок, царапали пластик покрытия. Старшие групп и командиры отделений выкрикивали имена подчиненных, проверяли, все ли на месте. Бойцы выбегали на улицу, строились в шеренгу на площадке перед казармой.
Павел, запутавшись в шнурках, никак не мог обуться и с горьким отчаянием понимал, что снова он в числе последних.
– Быстрей, Писатель! – надевая штаны, мимо на одной ноге пропрыгал к выходу Шайтан.
– Полторы минуты до общего построения! – Сержант с ненавистью смотрел на мешкающего Павла. В казарме они остались вдвоем. Все остальные ждали их на улице.
Павел зло выругался, досадуя на себя, пеняя на невезение. Ну почему так получается? Он же не хуже других был в учебке. Укладывался во все нормативы. Никогда никуда не опаздывал. А здесь! Как нарочно!
Он выпрямился, подхватил ремень, бросился к двери. Сержант отвесил ему подзатыльник, едва не сбив с ног, придав ускорение.
Они выбежали на крыльцо, и рота приветствовала их свистом.
– Нале-во! Бегом, марш! – рявкнул сержант, не дожидаясь, пока Павел займет свое место в строю. – Ускориться! Быстрей, черти! Быстрей! Минута до построения!
Ритмично громыхая ботинками по бетону, они идеально ровной колонной мчались на плац. А небо над темными сопками светилось розовым, и алели акварельные мазки растянувшихся на полнеба облаков – это было настолько красиво и величественно, что у Павла перехватило дыхание.
– Левой! Левой! – Голос сержанта словно отдалился. – Шевелитесь, черти!
Павел сбился с ноги, его тут же толкнули в плечо, ударили по пяткам, и он, очнувшись, негромко выругавшись, опустил голову, уставился в серый бетон.
Они выбежали на плац в последние мгновения. Офицеры уже стояли на своих местах. Командир роты, капитан, глянул на свой хронометр, недовольно покрутил лысой головой, надел фуражку. Командиры взводов, лейтенанты второго класса, молодые, только что из офицерской школы, дружно погрозили кулаками сержантам, своим заместителям.
– Становись! – прозвучала команда.
Бойцы рассыпались, перестроились в шеренгу повзводно.
– Командирам проверить наличие личного состава и доложить!
Началась осточертевшая перекличка, и Павел, заскучав, вновь посмотрел на застывшее небо.
– Эй, русский, – прошептал кто-то справа. – Ты часто дрался?
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25