– Собери тростник и свяжи его, чтобы сделать для меня погребальное судно. Когда ты закончишь, я буду уже мертв. Ты положишь меня в ладью и оттолкнешь ее от берега, чтобы я, как и все на этой земле, отправился к Сюрат-Кемаду.
– Нет, отец! Этого просто не может быть!
Я снова заплакал, вспомнив его таким, каким он был в моем далеком детстве, а не таким, каким он стал. Он сильно сжал мое плечо и сердито зашипел:
– Так и будет, это неизбежно. Иди!
И мы ушли вместе с Хамакиной. Каким-то непонятным образом наш дом почти не пострадал во время бури, он лишился всего нескольких кровельных досок, да и причал не снесло. Моя лодка тоже стояла на месте, правда, отвязалась, и ее изрядно залило водой. Мы с трудом подтащили ее к причалу и вычерпали воду – лодка вновь была на плаву. В это почти невозможно поверить, но у нас не унесло ни одного весла!
Мы сели в лодку и около часа молча гребли вглубь болот, где, как и прежде, остались отмели со стоячей водой, и тростниковые стебли толщиной с мою руку тянулись к небу, как деревья. Большим ножом, захваченным специально для этой цели, я начал рубить тростник, и мы с Хамакиной трудились весь день, пока наконец неуклюжая лодка не была закончена. Домой мы вернулись лишь к вечеру.
Я первым забрался по лестнице, а сестра, дрожа от страха, ждала меня внизу.
Впервые, насколько я помню, дверь в отцовский кабинет была распахнута настежь. Он лежал там на кушетке в окружении своих колб и книжных полок, и по его застывшему взгляду я понял, что он мертв.
Тем вечером у нас было немного дел. Мы с Хамакиной на скорую руку соорудили себе холодный ужин из того, что нашлось в кладовке. Потом заперли окна и двери и приперли люк тяжелым сундуком, чтобы эватимы не пробрались внутрь и не сожрали труп, как они частенько делали.
Я немного исследовал отцовский кабинет, проглядев его книги, заглянув в ящики и порывшись в сундуках. Даже если где-то там и хранились сокровища, я их не нашел. Затем я взял в руки бутылку темного стекла, и кто-то внутри нее закричал на меня едва слышным далеким голосом. В испуге я выронил бутылку. Она разбилась, и кричавшее создание убежало от меня в щель между досок пола.
Ночью дом наполнился странными шумами: голосами, скрипами, шепотами и вздохами. Один раз что-то большое и тяжелое – возможно, ночная птица – билось и скреблось в запертое окно. Мы с сестрой не спали большую часть ночи, сжимая в руках фонари – так мы пытались защититься от таившихся в ночной тьме ужасов. Я сидел на полу у кабинета, прислонившись спиной к двери. Хамакина лежала, спрятав лицо у меня на коленях, и тихонько всхлипывала.
В конце концов я все же заснул, и во сне ко мне пришла мама. С нее капала вода и речной ил. Она склонилась надо мной, горько заплакала и принялась рвать на себе волосы. Я попытался убедить ее, что все будет хорошо, что я позабочусь о Хамакине, что стану писцом, когда вырасту, и буду писать для всех письма. Я пообещал ей, что не стану таким, как отец.
Но она продолжала плакать, расхаживая по коридору. Это продолжалось всю ночь. Утром пол в этом месте был мокрым и грязным.
Мы с Хамакиной встали, умылись, надели свои лучшие одежды и отправились к священникам. Многие из тех, кто встречался нам по пути, отворачивались от нас, другие выкрикивали проклятия, называя нас убийцами. На площади перед храмом нас обступила толпа с ножами и дубинами, и я, размахивая руками, изображал нечто похожее, как я надеялся, на магические жесты, пока все не развернулись и не убежали прочь с криками, многократно повторяя, что я ничуть не лучше своего отца.
На обратной дороге нас сопровождала целая армия священников, облаченных в свои шитые золотом и серебром штаны, голубые жакеты и высокие шапки, покрытые чешуей. Многие из них несли над головами изображения Сюрат-Кемада и других богов: Регун-Кемада – повелителя орлов, Бель-Кемада – бога весны, и его супруги, Деливендры, Покровительницы Ламп и Фонарей, приносящей прощение, милосердие и сострадание. Псаломщики монотонно бубнили, размахивая лампадами с ароматическими благовониями на золотых цепях.
В дом они нас не пустили. Две храмовые матроны остались с нами на набережной, они держали нас с Хамакиной за руку. Соседи издали со страхом наблюдали за происходящим.
Священники опустошали отцовский кабинет; распахнув ставни, они выливали в реку все жидкости, пузырек за пузырьком, высыпали порошки, утопили множество книг, затем – большинство бутылок, потом – значительную часть кувшинов, резных фигурок и прочих диковинок. Остальные вещи, в основном книги, они конфисковали. Младшие священнослужители отнесли их в храм в корзинах. Нам показалось, что экзорцизм продолжался много часов подряд. Они зажгли столько ладана, что мне показалось – наш дом загорелся.
Наконец священники удалились столь же торжественно, как и пришли, и одна из матрон отдала мне принадлежавший отцу меч, роскошное оружие – его рукоятка была отделана медью, а лезвие инкрустировано серебром.
– Возможно, он тебе пригодится, – вот и все, что она мне сказала.
Исполненные трепета, мы с сестрой вошли в дом. Воздух настолько пропах ладаном, что мы сразу же, чихая и кашляя, с текущими из глаз слезами, кинулись открывать окна. Но лампады остались висеть повсюду, мы и не подумали их снимать.
Отец лежал на кушетке в кабинете, обернутый тонкой тканью. Священники вырвали ему глаза, положив в пустые глазницы амулеты – погребальные диски, похожие на огромные монеты. Я знал, что они сделали это из страха перед ним – не хотели, чтобы он смог найти обратную дорогу и вернуться в наш мир.
Нам с Хамакиной пришлось самим нести и укладывать его на погребальное судно.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142 143 144 145 146 147 148 149 150 151 152