С раскрасневшимся от возбуждения лицом девочка гордо взирала на Конана, чей мизинец украшали уже два золотых ободка. Но через пару кругов счет опять сравнялся, ибо Конан участия в них не принимал. Оми Тана Арьяда, с надеждой поглядывая на него, предложила вначале воспеть женскую красоту, а затем - прелести возлюбленной и счастье разделенной любви. Намек был вполне ясен, но Конан промолчал. Киммерийские барды не складывали любовных песен, а скабрезные куплеты аргосцев либо шемитов пристало исполнять в кабаках, но никак не в княжеском дворце.
Молодая раджасса, взгрустнув, объявила песнь о печали. Конан хотел пропустить и этот круг, поскольку киммерийский воин печалился лишь тогда, когда враг удирал от него, унося в целости свою печень и свой кошелек. Однако Ния взмолилась:
– Дозволь спеть мне о печали, господин! У меня сложились прекрасные стихи…
Не в силах отказать своей маленькой невольнице, киммериец кивнул головой и, пощипывая самую тонкую струну ситара, поведал собравшимся о пастушке, потерявшем козленка. Вот он возвращается домой, сдерживая слезы - ибо не пристало мужчине плакать! - готовый к жестокой порке и насмешкам приятелей… Очень трогательная история!
Но песня Нии была еще грустнее:
Я сошью свою печаль светлым,
Повяжу ей за спиной крылья,
Пусть летит она степным ветром,
И развеется шальной пылью…
Тонкий голосок девочки звенел под куполом зала, и придворные дамы опять вытирали глаза кончиками шелковых шарфов, а мужчины одобрительно шуршали веерами. Старец Вадрапала задумчиво поглаживал свою длинную седую бородку, не то с печалью вспоминая дни молодости, не то предаваясь размышлениям о Серых Равнинах, куда ему предстояло отправиться в недалеком будущем. Мысли эти, видимо, совсем его огорчили, и когда Ния закончила, старик решил поднять настроение гостей. Тут имелось лишь одно средство, древнее, как мир: старик махнул веером слугам, и те засновали по залу с кувшинами вина.
Конан велел поставить рядом с собой вместительный сосуд и, пока его содержимое не иссякло, в соревновании участия не принимал, невзирая на умоляющие взгляды Нии и сердито-поощрительные - Оми Тана Арьяды. В результате к последнему, двенадцатому кругу у него было три кольца, а у Козлобородого Те Ранга и Печального Сапхары - по четыре.
Раджасса, подняв к потолку прекрасные черные глаза, объявила последнюю тему. Как доложил своим клекочущим шепотом Рана Риорда, речь шла о вечной тайне времени, об устремлениях человеческой души, жаждущей познать бесконечное, и тому подобных философских материях. Дух секиры был отнюдь не лучшим из переводчиков, и Конан так и не разобрался до конца в речах раджассы, но Ния все поняла отлично. Когда он кончил барабанить по многострадальному ситару, воспевая Крома, Владыку Могильных Курганов - и, следовательно, повелителя времени и вечности (ибо что может быть более вечным, чем смерть?) - Ния коснулась струн и пропела так:
Куда спешим мы?
Вот вопрос!
И всяк хотел бы знать ответы,
Но пусть останется секретом
Миг следующий - и, может быть,
Не раз судьбу благодарить
Потом придется нам за это.
А может нет…
Мы станем хуже,
А может, лучше станем мы,
Но полог, сотканный из тьмы,
Срывать рукою неуклюжей
Не стоит нам пока, поверь.
Чтоб отпереть такую дверь,
Хитрее ключик будет нужен.
И там, где сила справится едва ль,
Наверно, больше подойдут слова?
– Чен кха ватара! - вскричали восхищенные придворные.
– Чен кха ватара, - повторил старый сан-па.
– Чен кха ватара, - согласилась прекрасная раджасса, и это значило: превосходно!
Конан стал на одно кольцо богаче. Теперь все решалось в состязании на силу голосов.
По знаку Вадрапалы слуга в золотистом саранге водрузил на стол кхитайский фарфоровый сосуд. Стенки его были столь тонки, что просвечивали насквозь; в ярком пламени десятков светильников они походили на девичью кожу, слегка розовеющую румянцем. На столешнице из массивного железного дерева эта ваза смотрелась хрупким волшебным стебельком, возросшим из черной блестящей почвы.
Те Ранг, подыграв на ситаре, затянул:
– Ааа… ааа… ааа…
Сосуд дрогнул, трещина разорвала горлышко, зазмеилась к основанию; еще миг, и белоснежная ваза рухнула на стол грудой обломков. Придворные сдержанно зашелестели веерами - похоже, такое зрелище было им не в диковинку.
На столе появилась новая ваза.
– Иии… иии… иии… - голос Сапхары на высокой ноте воспарил вверх, и поверхность сосуда словно окутала паутина трещин.
– Иии… иии… иии… - пел камбуйский поэт. Фарфоровые черепки зашуршали, мелкие осколки начали скользить от горлышка сосуда вниз, к основанию, складываясь ровным кольцом. На сей раз одобрительный гул оказался громче - Сапхара продемонстрировал высокое искусство, разрушив вазу не единым вскриком, а медленно, по частям.
Третий сосуд возник на столе.
– Слишком уж он для меня хрупок, - с сомнением сказал Конан. - Не найдется ли чего потолще и потяжелее?
– Найдется, - заверил его Вадрапала. - Но боги не любят торопливости… во всяком случае, наши уттарийские боги. Совладай вначале с этим противником, сын мой.
Конан усмехнулся. Пожалуй, за весь вечер это было единственное состязание, которое он мог выиграть сам, без помощи Нии То Камы, ее серебряного голоска и поэтического дара. Не слишком напрягаясь, он рыкнул:
– Ооо!
Раздался звон, сосуд осыпался на темную столешницу белой пылью, словно его раздробили ударом молота. На ситаре Те Ранга лопнула струна - правда, самая тончайшая.
– Кром! Я же говорил, что этот горшок не стоит возни, - Конан, пожав плечами, улыбнулся раджассе.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66