Однако вместе с саблей опустилась и секира. Ее лезвие ударило по клинку почти у самой рукояти, рассекло сталь и, завершая свое неотвратимое движение, оставило кровавый след на бедре мунгана. Он тут же отскочил назад, с изумлением разглядывая зажатый в руке обломок, потом перевел глаза на правую штанину, перепачканную кровью. Впрочем, несмотря на рану, на ногах он держался вполне уверенно.
– Пропали штаны, - заметил Конан, не потерявший еще надежды кончить дело миром. - А скоро пропадет и глупая башка.
– Только не моя!
Взревев, мунган отшвырнул саблю и вырвал из-за пояса метательный нож. То был широкий клинок длиной в две ладони, изогнутый на конце, с костяной рукоятью - привычное для степняков оружие. И Салед Алиам владел им великолепно! Нож, пущенный рукой мунгана, свистнул в воздухе; Конану уже чудилось, что в животе его, пробив кольчугу, сидит холодная гирканская сталь. Но топор внезапно сам собой дернулся вниз, раздался звон, и кривой кинжал Саледа упал на землю.
Однако мунган уже раскачивал в ладони второй клинок, собираясь поразить противника в горло; левая рука его шарила у пояса, где, вероятно, был запрятан еще один метательный нож.
– Руби! - яростно проклекотал голос призрака. - Руби его, киммериец!
Но Конан и сам не мешкал. Он рванулся к врагу, и длинное топорище секиры змеей скользнуло в его руке; острый наконечник пронзил плечо мунгана, и тот с хриплым стоном выронил нож. Затем Рана Риорда взлетела вверх, опустилась, со свистом всасывая кровь; на лезвии ее полыхнули багровые сполохи, тутже сменившиеся чистым серебряным цветом. Тело мунгана лежало в дорожной пыли, голова, отброшенная страшным ударом, откатилась к обочине; узкие глазки совсем закрылись, кожа пожелтела, словно старый пергаментный свиток.
– Кровь! Крр-ровь! - прохрипел дух. - Кровь мунгана ничем не хуже крови стигийца!
– Тебе видней, ублюдок, - рыкнул Конан. Хоть он и не питал большой любви к степняку, эта победа совсем не радовала его.
Подобрав метательные ножи, киммериец сунул их за пазуху и направился к лошади, на которой, скорчившись от страха, сидела его невольница. Он перебросил перевязь секиры через высокую луку седла, затем сел сам, легонько тронул каблуками сапог бока вороного. Жеребец послушно затрусил по дороге, фыркая и кося темным глазом на валявшийся в пыли труп. Когда мертвое тело скрылось за поворотом, Конан обернулся к Ние и сказал:
– Муторно у меня на душе, малышка. Так муторно, будто опился я дрянным стигийским вином… Спой мне что-нибудь… спой, если можешь.
Помолчав, Ния спросила:
– Чего желает мой господин? Веселое или грустное?
– Спой о бренности жизни, - ответил Конан. - Спой такую песню, чтоб достойно проводить душу этого глупого мунгана на Серые Равнины.
Снова молчание. Потом за спиной киммерийца зазвенел тонкий голосок:
Я - пепел, я - пыль, я дым на ветру,
Мой факел уже погас.
Там, где я не был, там, где я был,
Забвенье царит сейчас.
Я в сумраке
Серых Равнин бреду
Тенью в мире теней,
Как птица, смерть взвилась надо мной,
И жизнь улетела с ней.
– Хорошая песня, - сказал Конан, кивая головой. - Но я надеюсь, что над моим трупом такое споют нескоро.

***
Вороного жеребца пришлось бросить - там, где дорога окончательно превратилась в звериную тропу. Ни в одном из бедных вендийских селений, что изредка попадались по пути, крестьяне не могли разориться на такую покупку. Да и к чему им был этот конь? Они пахали землю на быках, а боевого скакуна не запряжешь в плуг.
Зато кольчугу, шлем и щит Конан сменял в придорожной кузнице, получив целый мешок лепешек из просяной муки, сушеные фрукты, бурдюк с кислым вином и горсточку серебряных монет. Жалкая цена за воинское снаряжение, но большего кузнец предложить не мог. Пока мастер с женой хлопотали, собирая продовольствие, Конан, презрительно морщась, разглядывал кузницу. Быть может, здесь ее хозяин и считался крепышом, но в Киммерии этого коренастого темнокожего вендийца не взяли бы даже раздувать меха. Его молот был вдвое меньше и вчетверо легче чем тот, которым некогда орудовал отец Конана.
В джунглях кольчуга, шлем и щит были ни к чему; лишняя обуза, и только. Копье, после некоторых раздумий, Конан решил оставить. Меч и топор хороши против человека, но зверя - особенно опасного - берут копьем и стрелой. Только копье удержит дикого кабана или тигра на расстоянии шести локтей; только копье даст время, чтобы вытащить меч, выхватить секиру. Правда, размышлял Конан, взвешивая в руке ясеневое древко с острым жалом, его секира - не совсем обычное оружие. Пожалуй, она перерубит напополам и огромного зверя с рогом на морде и массивными копытами, о котором толковал ему кузнец. А может, и слона! Все-таки у магического топора свои преимущества, решил он, но копье однако оставил.
Вскоре путники уже шли по узенькой тропинке, над которой плотно смыкались древесные кроны. Кое-что в этом лесу было знакомо киммерийцу: самшит, магнолия, тиковое и красное деревья росли в Кешане и Пунте, а бамбук и пальмы попадались даже в Шеме, не говоря уже о Стигии. Он не глядел по сторонам, рассчитывая больше на обоняние и слух, чем на глаза, но Ния испуганно озиралась, высматривая ощеренную звериную пасть под каждым кустом. Конан прикрикнул на нее и велел шагать побыстрее. Он надеялся выбраться с закатом к заброшенному городу, о котором говорил кузнец; от руин этого древнего поселения до моря оставался день пути.
Солнце, светлое око Митры, еще не успело скрыться за стволами деревьев, когда тропа вновь превратилась в дорогу. Некогда она была вымощена камнем, но теперь базальтовые плиты растрескались, в щелях между ними зазеленели полоски мха, а кое-где древесные корни заставили вспучиться землю, выворотив целые каменные глыбы.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66