Пьесы –

Леонид Андреев
ПРОФЕССОР СТОРИЦЫН
Драма в четырех действиях
ДЕЙСТВУЮЩИЕ ЛИЦА:
С т о р и ц ы н В а л е н т и н Н и к о л а е в и ч, профессор.
Е л е н а П е т р о в н а, его жена.
В о л о д я, С е р г е й, дети
М о д е с т П е т р о в и ч, брат Елены Петровны.
Т е л е м а х о в П р о к о п и й Е в с е е в и ч, профессор.
С а в в и ч Г а в р и и л Г а в р и и л о в и ч.
К н я ж н а Л ю д м и л а П а в л о в н а.
M а м ы к и н.
Д у н я ш а, горничная Сторицыных.
Ф е к л а, кухарка Модеста Петровича.
Г е н н а д и й, денщик.
ДЕЙСТВИЕ ПЕРВОЕ
Профессор Сторицын – худощавый, высокого роста, ширококостный человек лет сорока пяти. Держится очень прямо, ходит неслышно и быстро, жесты широки и свободны; и только в минуты большой усталости и нездоровья слегка сутулится. Седины не заметно: ни в темных, тонких, слегка разметанных волосах, ни в короткой, подстриженной бороде. Красивым лицом и формою головы профессор напоминает несколько Т.Карлейля; под скулами темнеют впадины. Обычное одеяние – свободно сидящий, широкий сюртук, отложной, не закрывающий шеи, крахмальный воротник. Внешний вид Сторицына скорее суровый, чем мягкий, и только в разговоре и поступках выявляется его истинный характер.
Осенний вечер, часов около семи. Окна на улицу завешены тяжелыми суконными партерами, и воздух в профессорском кабинете тяжел, глух и неподвижен, как в пещере. Везде книги: как бы вышла из своих берегов библиотека и заливает комнату сверху; на столах рукописи и гранки. Видны мучительные усилия привести в систему книжный и бумажный хаос, но порядку мало: книжные шкапы без ключей, не на месте валяются вчерашние газеты. Пол затянут темным сукном; на стенах портреты писателей в черных рамах и несколько картин – подарков знакомых художников. На большом письменном столе рабочая лампа с непроницаемым абажуром; тут же на металлическом подносе начатая бутылка красного вина с двумя стаканами. В высоком стеклянном бокальчике одинокая роза. В стороне на столике, возле дивана, горит лампочка со штепселем, зеленый колпачок снят, чтобы виднее было; хозяин, профессор Сторицын, не совсем здоров, и его внимательно выслушивает и выстукивает Прокопий Евсеевич Телемахов, друг и товарищ Сторицына еще по гимназии, теперь профессор военно-медицинской академии. Телемахов в военном, докторском сюртуке с генеральскими погонами; седоват, сух, лицо морщинисто и желто, речь и жесты отрывочны и скупы. На тонком сухом носу пенсне, которым Телемахов пользуется только при писании рецептов и занятиях, обычно же смотрит поверх стекол, наклоняя голову и морща лоб. Ростом немного ниже Сторицына.
В углу в кресле притаился Модест Петрович, не дышит, боится помешать осмотру, с беспокойством следит за неторопливыми, серьезными движениями Телемахова.
Вот Телемахов приподнял рубашку у больного и приложился ухом к широкой, вздрагивающей от холода спине.
Т е л е м а х о в. Вздохни.
С т о р и ц ы н. Так? (Вздыхает протяжно.)
Т е л е м а х о в. Довольно. Так. Нагнись. Вздохни еще. Так. А теперь положи правую руку на голову.
С т о р и ц ы н. Я не понимаю, как?.. Так, что ли?.. Ну, довольно?
Т е л е м а х о в (выстукивает) . Погоди. (Снова внимательно слушает.)
С т о р и ц ы н (рассматривая себя) . Экое дрянное тело, кожа бледная, зябкая, неживая. Плохое тело, Телемаша?
Т е л е м а х о в. Профессорское. Повернись-ка.
С т о р и ц ы н. Да ты уж стукал… извини, извини, не буду. А ведь я, в сущности, здоров, как лошадь, мне бы на дороге камни ворочать или в цирке «Модерн» борцом. Если бы не сердце…
Т е л е м а х о в. Молчи, не мешай.
С т о р и ц ы н. Молчу, Модест, если тебе не трудно, дай дружок, со стола папиросу.
М о д е с т П е т р о в и ч. Сейчас, Валентин Николаевич, с удовольствием.
Т е л е м а х о в. А подождать не можешь?
С т о р и ц ы н. Если уж нужно, то могу, а вообще… Не велят, Модест, спасибо, голубчик. Кончено?
Т е л е м а х о в. Да. Кури уж, курилка.
С т о р и ц ы н. И одеваться можно?
Т е л е м а х о в. Можно и одеваться. Модест Петрович, помогите ему.
С т о р и ц ы н. Чего там, не надо, да не надо же, голубчик, я сам. (Отвернувшись от Телемахова, одевается.) Ну как, Телемаша, – поживу еще?
Т е л е м а х о в (наливая вино) . Поживешь.
С т о р и ц ы н. Ты правду говоришь?
Т е л е м а х о в. А то что же? На велосипеде ездить нельзя, и от цирка «Модерн» надо отказаться. Выставь анонс, что в борьбе не участвуешь.
С т о р и ц ы н. Ты шутишь, Телемаша? А интересно бы знать, какое было сердце у римских гладиаторов – да, да, вероятно, удивительное сердце. Впрочем, пустяки, и мне совсем не нужно было обращаться к твоей помощи. Ты слушал только снаружи, а я слышу его изнутри, и я могу огорчить тебя, Телемаша, у меня ужаснейшее сердце!
Т е л е м а х о в. Субъективные ощущения. Усталость.
С т о р и ц ы н. Да? Ты Телемаша – юморист.
Т е л е м а х о в. К сорока годам каждое сердце устает. Зачем столько работаешь, зачем столько куришь?
С т о р и ц ы н. Да, зачем? Но, однако, пойду и доложу Елене, что у меня субъективные ощущения, она так беспокоилась, добрый человек!
М о д е с т П е т р о в и ч. Может быть, сестру сюда позвать, Валентин Николаевич? Я позову.
С т о р и ц ы н. Нет, Модест, я сам. Подожди меня, дружок, я быстро.
Уходит. Телемахов, заложив руки под сюртук, прохаживается по комнате, сердито косясь на Модеста Петровича; выпивает еще стакан вина. Затем останавливается перед Модестом Петровичем и долго в упор молча смотрит на него поверх очков.
М о д е с т П е т р о в и ч (робко) . Так как же, профессор?..
Т е л е м а х о в. А так, что плохо. Скверно. Беречь надо.
М о д е с т П е т р о в и ч. Но вы же сказали, что субъективные…
Т е л е м а х о в. Сами вы субъект, Модест Петрович.
1 2 3 4