Из ближнего мирного остяцкого селения был призван шаман [жрец, посредник между остяками и их богами, и в то же время кудесник и врач], который по желанию Семена Аникиевича, после всевозможных церемоний, заставил Алызгу поклясться над лапой медведя [медведь считается священным у остяков; по остяцким понятиям он когда-то был сыном Сорнэ-Турома, творца неба, упал с неба и бродит среди людей], после чего дикарка положенное число лет не могла и думать о побеге.
Вот какого рода странное существо выбежало из кустов навстречу молоденькой Строгановой.
– Что ты делала тут, на бережку, Алызга? – с любопытством, глядя в круглое лицо дикарки, спросила Таня.
Та вспыхнула и потупила голову.
– Так… Алызга глядела на воду… глядела как прыгают и резвятся кули [водяные духи].
– Вот-то глупая!… Это не кули твои, а речные струи, Алызга, – звонко рассмеялась Танюша.
Румянец сбежал с круглого лица остячки, она заметно побледнела.
– Тссс! Не гневи великого Сорнэ-Турома, – вся дрожа вскричала она, – не гневи, госпожа моя… Не было бы от того худо…
– Ха, ха, ха! – еще громче и веселее рассмеялась Танюша, – аль ты запамятовала с кем говоришь, Алызга? Духов мне ваших бояться велишь. Да ведь я христианка, православная, глупенькая ты бабенка, Алызга! Нешто можно мне верить в существование ваших бездушных богов!
– Ох, не говори, не говори так, хозяйка, испуганно прошептала дикарка и глаза ее округлились от ужаса. – Великий Ун-тонг услышит твои речи и тогда беда: пропала и госпожа, и Алызга.
– Ничего, не пропала! – тряхнув красивой головкой с толстой русой косой, произнесла Таня. – Не боюсь я твоих глупых божков, Алызга… Один Бог на небе истинный, христианский… И нету, опричь его, других богов, – строго и резко произнесла девочка.
Потом, помолчав немного, добавила мягче, обвивая за шею рукою свою круглолицую подругу:
– Голубушка Алызга, ты любишь меня?
Ее голубые глазки ласково засияли навстречу всегда угрюмым маленьким глазкам дикарки. Тонкие пальчики любовно перебирали темно-русые, твердые и жесткие, как солома, прямые волосы Алызги. Нежная белая ручка продолжала обнимать сильную шею молодой полонянки.
– Ты крепко любишь меня, Алызга? – заглядывая ей в лицо, еще раз спросила Таня.
Дикарка угрюмо взглянула в хорошенькое личико Строгановой и резким движением отстранилась от нее.
– А за што мне любить тебя, госпожа? – усмехнувшись произнесли ее толстые губы.
– Как за што? – так и встрепенулась обиженная Таня, – я ль тебе не дарила и летники [сарафаны] шелковые, и ферязи [верхние одежды], и телогреи, и венцы, жемчугом и камнями осыпанные [девичий головной убор], и бусы, и ленты, и чеботы, шитые золотом да серебром? Только ты не брала их, Алызга, и глядеть не хотела на подарки мои. А небось, мониста и бусы брала от твоей казацкой царевны [жены Кучума, хана Киргиз-Кайсацкой орды. Русские люди того времени кайсаков звали казаками], небось, и сейчас ракушки да монисты носишь, дарованные ею тебе.
И Таня, ревниво косясь на остячку, сердито дернула ее пестрое ожерелье из раковин, бисера и металлических пластинок, которые носила не шее и груди Алызга. Молодая дикарка в свою очередь вспыхнула гневом. Ее глаза сердито блеснули.
– Не тронь! – крикнула она, сдвинув грозно брови. – Дары царевны Ханджар последняя радость Алызги.
И она с благоговением приложила мониста к своей скуластой щеке. Все некрасивое лицо ее озарилось ярким светом. Потом глаза снова стали мрачны и угрюмы и снова обратились печальным взором к реке.
– Ты очень любишь твою царевну, Алызга? – с затаенной ревностью произнесла Танюша.
– Га! – не то усмехнулась, не то всхлипнула дикарка. – Спроси рыбу, любит ли она речную струю. Спроси цветок, любит ли он солнце. Спроси месяц, любит ли он зимою ночь. Двоих людей послал на путь Алызге великий Сорнэ-Туром: Огевия-батыря и царевну Ханджар. За обоих умрет Алызга. Но к великой печали ее в мрачный Хала-Турм [подземный мир] отошел муж ее и грозный Урт-Ичэ [грозный бог, сын Троицкого шайтана] разлучил Алызгу с царевной Ханджар… Правда, Ханджар не часто дарила монистами и ожерельями Алызгу, как ты, хозяйка, но зато она свободу дарила ей… Вольной птицей могла носиться по степи Алызга, идти на Белую реку (Обь) к своему князю-отцу. Ханджар сама любила свободу, понимала Алызгу и не мучила ее в полону. А здесь?… О, русские! Вы взяли страшную клятву с Алызги, чтобы не могла Алызга бежать, – закончила с мучительною тоскою дикарка и закрыла желтыми руками свое некрасивое, плоское, скуластое лицо.
– Крестись, Алызга, прими веру нашу и легче куда станет тебе, – тихо и ласково произнесла Таня, снова нежно обвивая шею остячки своей белой рукой.
Что– то странное произошло с дикаркой. Казалось, ненависть, бешенство и гнев разом наполнили все ее необузданное существо.
– Никогда! – топнув ногою, крикнула она резко, – никогда не станет Алызга христианкой! Великий хан Кучум не неволил Алызгу и ее мужа исповедывать Аллу и Магомета, пророка его… [Кучум вводил магометанство среди своих приближенных, сам он был магометанином] Ни царевна Ханджар никогда не говорила о том, так подавно и тебе, госпожа, не след неволить меня принимать Христа. Жила доселе Алызга рабыней своих великих богов и умрет тоже их слугой и рабыней, – громко заключила она, поводя разгоревшимися глазами.
– Ишь ты упористая какая, – произнесла, нахмурившись, Таня и невольный гнев охватил девочку. – Нет таких богов! Вот што! И все твое верование брехня одна! – поддавшись разом нахлынувшей на нее гневной волне вскричала она.
Алызга вздрогнула, вытянулась, как стрела.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84