-
спросила в упор Нюшу директорша, когда девушка горько расплакалась. - В
этом суть нравственности. Мой муж, как думаешь, должен налаживать здесь
жизнь, имея рядом с собой родственное несовершенство?
Она говорила еще много и зло, и Нюша по наступлении вечерних сумерек
собралась и ушла к своей подруге Наде, ненке, уже к тому времени вышедшей
замуж за тракториста Ивана Подобеда. Займу на дорогу - совхоз к тому
времени еще с артелью не рассчитался: запутанное дело с Сашкиной смертью
отодвинуло выплату денег, - уеду!
Так она к ним и пришла. Иван Подобед недавно вернулся из своей
мастерской, нестерпимо пахло от него бензином, потому как начищал он свой
друндалет к весенне-летнему полевому сезону. На дворе отпевала осень, она
в последний раз заглядывала уже в сырые леса, отцветала душистыми еще,
собранными в метелку цветками, желтела березовым хороводом, не радовала
поздними рассветами и ранними сумерками, роняла между грибов-подосиновиков
с пуговку ростом перья улетающих птиц.
И Нюше нестерпимо, до боли захотелось еще раз взглянуть на Сашину
могилу и, отплакав напоследок, уехать к себе домой, назад в деревню. Пусть
смеются - наромантилась, пусть! Пусть что хотят делают дома: ругают,
почему не ужилась у родственника, такой он знатный, такой могучий в
делах... Уехать и не возвращаться, никогда сюда более не возвращаться!
Оттерпеть там, в своей деревне, отплакать, пойти хотя бы в молочницы. Или
куда в другое место устроиться. Посмеются-посмеются, народ-то добрый,
простит ее и стремление уйти в город, и сделать жизнь свою богаче,
интереснее, и эту вечную насмешку над ними, деревенскими, как они серо
живут и не желают жить по-иному...
Вещей у нее было - всего-то рюкзачок. Вместе с ним, неся его за своим
горбом, ссутулившись, пошла к краю поселка, мимо этих двухэтажных
безразличных домов с набросанными поленницами у порогов и сараев; окна
были уже синие, затемненные, - свет от совхозовского движка еще не дали.
Печаль давила ее, безудержно хотелось рыдать, нестерпимо захотелось
человеческого участия, добра, душевного тепла. Разве нет людей поблизости?
Разве заплесневели они в этих двухэтажных новых домах? Или у них всегда
было все хорошо? Или никогда не было слез, расстройства, крика по самым
простым делам, которые для них самих не простые и не так сладкие? Ну
проснитесь же, вы! Да сколько можно заглушать свои потребности!
Так, путаясь во мху, начинающем звенеть своей свежестью и от
наступания ногой зелено пахнуть, дошла к могилкам. Было уже, кажется,
темно, хотя свет мягко лился и лился с не уходящего на покой неба.
Вдалеке, в поселке, вспыхнули огни, ветер хлестко прошелся между поднятых
на жерди ящиков... Усопли, затихли. Были такими, как она. И затихли.
Жизнь, жизнь! Бежали, падали и, наконец, усопли, затихли! Ни оскорблений,
ни оправданий, что не справились с делом... Видите ли, так уж постарались
о_н_и_! Нашел повод послать на лесозаготовки. Добился, чтобы и поварихе
сто процентов дали заработка. В руки счастье привалило... А ее приспичило!
Время - делу, потехе - час. "Или в другой раз тебе не было бы желания? На
что он тебе был, Акишиев-то, ежели за него такая баба, как Машка,
ухватилась? Ну не Машка - Клавка! До меня, думаешь, не доходит? А теперь
оправдывайся перед твоей матерью - не подсобил... Не понимаешь ты, дева,
что мать твоя как стала после войны вдовой, так и не видала лишней
копейки, все бедовала с вами... Не виновата ведь она, что жизнь так
завернулась и родственник с войны не вернулся".
"А вам, - шептала она, гладя ящики, прикладываясь холодной щекой к
жердям, - вам ни оскорблений, ни трепетного дыма и тумана... Не звенит
струна в тумане... Какие же надежды? Нет, не вам, а мне? Какие? Вы лежите,
спите и спите. А нам жить и мучиться..."
Потом она нашла свой русский холмик.
Из тысяч холмиков она бы нашла его, если бы даже ей крепко завязали
глаза и если бы спутали веревками руки и ноги. Она прикатилась бы к нему,
этому небольшому холмику русскому...
Долго она плакала на этом увядшем уже, каменеющем от ледяных струй
ветра холмике. Санечка, Саня! А ничего, Санечка! Я - ничего! Только вот
ты... Зачем же так-то? Все, все, Саня, еще неизведано было тобой, еще
столько было жизни впереди, и вдруг погасло окно, и вдруг темь навалилась!
Удаль твоя, родненький, была такой большой - не обнимешь дары твои
царские! Все осталось от тебя, хотя ты здесь мало прожил. Все осталось. И
черная, и светлохвойная тайга, и купальницы, и ромашки... Шумят и сосны,
которые ты не дал порубить им, Григорьевым разным... А ты - лежишь! Тихо
как без тебя! Сладкий мой, любимый! И ничего я тебе не дала - ни радости,
ни счастья! Прощай! Прощай! Я тебе летом буду присылать и горицвет, и
сон-траву... Прощай! Будет у тебя цвести на могилке все самые красивые
цветочки, все самое живое... Я ведь не по своей воле уеду!
И так еще много причитала, и так еще стояла, как тополь, и женские
цветки ее здесь, в этой жуткой тишине полуночи, полудня рождали новые
дерева, и дерева эти, полные тревоги и добра, ползли по буграм к речке
Сур, и корни их цеплялись тревожно в мерзлую, такую, оказывается, глухую
землю...

...Уже на второй день Акишиев выздоровел!
Такой оказался здоровяк!
Вернулся с кордона он от Михайлыча, бородатого лесника.
Акишиев вроде и не лежал совсем недавно без памяти, будто и не было
того, что Нюша его подобрала у канавы, где застряло бревно и где он это
бревно ворочал, да, видать, неловко бревно соскочило и что-то произошло
нехорошее.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23