Юноша Иоанн подошел к двери, заглянул внутрь, лицо
его сияло гордостью, он шепнул мне: поблагодари Иисуса. И я тогда тоже
невольно улыбнулась, хотя очень устала, и подумала: полно, что ты знаешь о
нас, что ты знаешь о жизни? Тогда мне и в голову не могло прийти, что целые
годы мы будем жить вместе. У него были густые черные волосы, лицо его
светилось целомудрием, а я лишь улыбалась снисходительно и смотрела на
Иисуса, как он идет вдоль по пыльной улице.
Лука потянулся за кувшином, поднес его ко рту.
- Я не ослышался: ты много лет жила с Иоанном?
- Много лет, господин. После того как Христа распяли, Иоанн прятался у нас.
Он был очень напуган. Когда моего брата убили, он несколько недель из
горницы не высовывался, даже по нужде ходил в ведро, а я выносила. Потом уж
набрался смелости, людям мы говорили, что это наш дальний родственник, семью
его разбойники перебили, а он к нам пришел и потому спасся. Случаев таких
было много, люди нам верили и лишних вопросов не задавали, у каждого было
что прятать и что держать в тайне, народ в страхе жил, говорили, война скоро
будет. И я жила с Иоанном до тех пор, пока он не ушел от нас. А ушел он,
когда первосвященником стал Анания; Анания за ним и прислал.
Лука пригубил молоко с медом, потом медленными глотками выпил всю кружку.
- Продолжай, Мария Магдалина.
- Иисуса я снова увидела незадолго до его смерти. Слухи пошли, что его
собираются судить. Священники народ против него настраивали, говорили, что
он смуту сеет, что опасен для всех. Я же его только кротким видела; ведь
тот, кого любишь, всегда кажется кротким. Пришел он неожиданно; с ним были
Иуда и Иоанн. Мы обрадовались, Марфа еду готовила, ворчала, почему не я,
Лазарь еще выздоравливал. Я достала припрятанную благовонную мазь,
изготовленную из настоящего нарда: сын учителя мне ее подарил за то, что я
провела с ним ночь. Мазь эта была свидетельством греха моего, но грешной я
себя не чувствовала. Мазью из нарда умастила я ноги Иисуса, и в этом была
моя последняя надежда, что он все-таки вернется ко мне. Аромат нарда
наполнил комнату. Иоанн изумленно следил за тем, что я делаю, Иуда же
склонил голову и, сдерживая слезы, произнес тихо: это же страшно дорогая
мазь, Мария Магдалина, цена ей по крайней мере триста динариев, если ее
продать, сколько хлеба дали бы мы голодным. С трудом он вымолвил эти слова,
упрек звучал в них, чувствовала я, как ему больно, что его я люблю не так,
как Иисуса, а ведь я его тоже любила, как любят ребенка-сироту. Вот какая
странная штука: я отчаянно пыталась добиться любви Иисуса и знала, что
бесполезно это, а Иуда унижался ради меня. Стало тихо; Иисус смотрел на
меня, а отвечал в задумчивости Иуде: не в трехстах динариях дело, брат мой.
Считай, что Мария Магдалина сейчас прощается со мной. Она еще думает, что
любит только меня, в душе же ее кипят другие чувства. Я собралась было
возразить, но Иисус с улыбкой махнул рукой: я же сказал, что покину тебя и
ты покинешь меня, напомнил он. Прошу тебя, Мария Магдалина, умасти этой
дорогой мазью ноги и Иуде с Иоанном. Тут мне стало так стыдно, что я готова
была провалиться на месте, и надежда на радость исчезла, и весь вечер я
ощущала себя голой. Поужинали мы молча. Утром, перед тем как уйти, Иисус
спросил: а вы не придете в Иерусалим на праздник? Лазарь отказался: ему
трудно пока пускаться в такой долгий путь; Марфа же обрадовалась и пообещала
пойти. Иисус посмотрел на меня; я какое-то время выдерживала его
проницательный взгляд, в котором одновременно были и грустный зов, и запрет,
потом ответила: не знаю. Иисус кивнул и сказал: позаботься об Иоанне. Иуда в
это время уже двинулся в путь, не оглядываясь назад. Иоанн стоял с
недоуменным видом, в глазах у него был вопрос: с чего это о нем надо
заботиться, но Иисус обнял его за плечи и сказал: пойдем, а то не догоним
Иуду. Это было прощанье, и я стояла в воротах, пока они не скрылись из виду.
Потом меня охватила безмерная, горькая усталость, и я с такой же ясностью,
как пыль, лежащую на дороге, увидела, поняла, что Иисус никогда не любил
меня так, как я его, потому что он любил всех, хотел любить всех, такой
человек не способен сделать исключение для кого бы то ни было, разве что для
матери своей. Я же всегда умела любить по-настоящему, как женщина, только
одного человека... Я сяду, Лука, утомляют меня воспоминания.
Лука смотрел на Марию Магдалину. Под ее темно-карими глубокими глазами
темнели круги, морщины казались нитками, которые скрепляли распадающееся
лицо. Ни былого сияния, ни следа лучезарной, как солнце, улыбки.
- Давай принесу еще молока с медом: я все выпил, что было, - сказал он
вставая.
- Буду благодарна, - ответила Мария Магдалина. - Кувшин там, за дверью,
стоит на земле, накрытый платком, в нем молоко, а мед - на полке слева, в
большой кружке. Нацеди его на два пальца, потом молока налей, потом
размешай, ложку там же найдешь.
В кухне тоже царили чистота и порядок, на полке рядком лежали мешочки с
приправами, перед очагом грудились наколотые дрова. Лука нацедил в кружку
меду, налил молока, размешал, принес в горницу.
- Выпей, - сказал он Марии Магдалине, давая ей в руки кружку. Стоя с ней
рядом, он с удивлением обнаружил, какая она, оказывается, хрупкая: тело ее
терялось в просторной одежде. - Выпей, Мария Магдалина, - повторил он,
коснувшись ее плеча, потом накидки на голове, и сел на прежнее место.
- На другой день Марфа ушла в Иерусалим. А вечером вернулась с вестью, что
Иисуса схватили, предали суду, как какого-нибудь супостата, и суд вынес
приговор:
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48