- Тогда, может, кому-то из Синедриона? - негромко спрашивает Дидим.
- Может быть. Я не знаю. Только факт, что мы все же должны платить жалованье
человеку, который присматривает за участком.
Дидим возвращается от двери к столу.
- Присматривать за пустырем? Зачем?
- Об этом мне ничего не известно. Мы только деньги выплачиваем, - торопливо
бормочет чиновник.
- Кому? Как его имя?
- Имени не знаю. - Чиновник сидит бледный, ладонь - на монетах.
- Такого не бывает, чтоб деньги выплачивали неизвестно кому, - замечает
Дидим.
- Эту графу заполняем не мы, господин. Мы ее оставляем пустой. А там, где
название работы, пишем: услуги садовника, по соглашению. - Пальцы чиновника
ощупывают динарии.
- Кто же забирает деньги? - спрашивает Дидим.
- Мы их перечисляем только, а сами деньги не вручаем... - Чиновник - сама
услужливость, в морщинах на лбу блестят капли пота. - Таково распоряжение. Я
сам случайно узнал, что никакого садовника нет, а когда стал расспрашивать,
мне сказали: не твое дело.
- Кто сказал? Чье было распоряжение? - настаивает Дидим.
- Начальство, господин, - отвечает чиновник.
Дидим вздыхает, снова оборачивается к двери.
- Я не буду выяснять, кто твой начальник, успокойся. И забудь, что я здесь
был.
Иначе и быть не может, господин. - И чиновник стискивает монеты в кулаке.
- А если кто-нибудь спросит, - снова улыбается Дидим, - скажи: писарь Дидим
хотел купить участок, как раз тот, Землю Горшечника.
Чиновник бросает взгляд на динарии, потом на Дидима и боязливо говорит:
- Ты христианин, господин?
- Нет, - отвечает Дидим, - я писарь. Состарился, устал, хотел по дешевке
купить тайное кладбище. Чтоб было где провести остаток жизни. А потом детям
оставить в наследство...
Политическое завещание Анны
Находясь в здравом уме и твердой памяти, хотя и с подорванным годами
здоровьем, и сознавая ответственность свою перед народом, диктую я
нижеследующее Александру, другу своему и доверенному лицу, пользующемуся
всеобщим уважением мужу, рассчитывая на точную и дословную запись моего
политического завещания и возлагая дальнейшую судьбу сего документа на того
же Александра, хотя бы потому, что именно у него, в соответствии с моим
желанием, он будет храниться после смерти моей. Изложенная ниже последняя
воля - не распоряжение о наследовании имущества моего, ибо таковое составил
я еще год назад, после кончины супруги, в кругу семьи, в согласии с
традициями, в присутствии адвоката, разделив между наследниками все, чем
владею. Менять что-либо в этом отношении не желаю.
Бурное прошлое и не менее бурное настоящее народа нашего побуждает меня -
как одного из бывших предстателей его, занимавших кресло первосвященника, и
как человека, до сих пор, может быть, сохранившего немалую часть былого
влияния, - в этом не предназначенном для посторонних глаз документе пролить
свет на тайные, не ведомые ни общественности, ни даже узкому кругу власть
предержащих детали моей прошлой деятельности, которые, надеюсь, послужат
поучительными свидетельствами и дадут возможность другим сделать
небесполезные выводы для себя. Прежде считал я, что необходимости письменно
зафиксировать эти конфиденциальные факты и события не возникнет, ибо не
только верил, но и надеялся на бескровное достижение свободы и независимости
народа нашего, уповал на то, что будет он жить в мире и достигнет расцвета.
Увидев же, что достижение независимости в обозримое время невозможно, счел я
реально осуществимым конструктивное сотрудничество с Римской империей,
основанное на взаимных уступках и взаимном уважении интересов, хотя
патриотические чувства мои не просто относились к такому пути с антипатией,
но непримиримо его отвергали. Чувства эти, мною отнюдь не скрываемые,
сыграли не последнюю роль в тот момент, когда Валерий Грат недостойным и
унизительным способом лишил меня ранга первосвященника, и я, хоть и остался
причастным к узкой группе властной верхушки, тем не менее вынужден был
принять к сведению, что стать первым человеком, несмотря на девятилетний
опыт, мне более не дано. С горечью принял я к сведению и то, что цари наши
борются - или, напротив, заключают союз - друг с другом, с родственниками
своими или с римлянами лишь в зависимости от личных своих интересов, до
народа же им почти нет дела; это относится к власти не только светской, но и
религиозной.
Наиглавнейшую цель свою я уже называл: свобода и независимость,
приверженность нашим древним законам. Еще в юные годы я понял: понятия эти
очень тонкие, судить о них, зная лишь прошлое, трудно, пустое повторение
слов мало что дает, хотя и годится для того, чтобы создать благоприятную
атмосферу для настойчивого выторговывания уступок. В период, когда я был
первосвященником, мне стало предельно ясно, что одно из первых следствий
иноземного угнетения - внутренний раскол, который, пользуясь наиболее
понятными сердцу и разуму аргументами, идеологизирует различные modus
vivendi. Вот из-за чего у нас возникли партии, разделяющие народ наш
сильнее, чем племенные различия, и совершенно по-разному представляющие
путь, ведущий к решению проблем; вот из-за чего мы так по-разному
формулируем свое отношение ко всему, что оправдывает наше бытие: к нашей
избранности, к нашей исторической миссии. Саддукеи, из которых происхожу и я
сам, остались несгибаемыми и непримиримыми, но как раз потому оторвались от
народа, занятого повседневной борьбой с трудностями. Фарисеи, более гибкие,
повернулись к народу, разделив с ним ответственность по отношению к
прошлому, а трудности настоящего в позиции нерешительной обороны подняв
перед собой наподобие щита.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48