нельзя. - Мужчина средних лет, лысый, с редковатой
бороденкой; руки, пальцы - как корни. - Не понимаю я, почему тогда власти с
ним ничего не делают? Я восьмой год здесь живу с семьей, а никого на том
участке не видел, кроме бродяг. Черт его знает, зачем он им такой,
заброшенный, заросший? Только ребятишки, как надоест их крик возле дома, там
носятся, кузнечиков ловят. Я уж и горшечника искал, которому участок
принадлежит, думал, если куплю, попробую тоже горшечным делом заняться, я
ведь на гончара когда-то учился, а сейчас вот у садовника одного работаю,
копаю, полю, делаю что велят. Да никто не знает, где тот горшечник. Я не
один базар исходил, всех горшечников расспрашивал. Глины я, правда, натаскал
оттуда потихоньку, с той части, что возле канавы. Только там и можно ее
взять, там она сырая, хоть немного поддается.
- Верно, зовут и Землею Крови, да где же ее нет, земли крови-то, господин?
Где человек поселился или животина, там они и погибают, насильственной
смертью или своей, а кровь их возвращается в землю. Куда ни глянь, везде -
земля крови. - Смуглый, жилистый мужчина с холодным взглядом. - Я знаю, что
говорю, господин, я мясник, и отец у меня мясником был, и дед. В Иерусалим
мы приехали из Сихема, братья мои тоже стали мясниками, так что я там лишним
оказался. Знаете такой город, Сихем? Сколько себя помню, мы все время
скотину резали. Да только пустяк это по сравнению с тем, сколько здесь
режут: народу в Иерусалиме много, его надо кормить. Я в помощниках у
мясника, нож мне не доверяют, а ведь я барана так могу заколоть, он не
мекнет, ну, что поделаешь, наш брат рад и этому. Людей - много, работы -
мало. Мое дело - связать, держать, грязь убрать. Часть платы я получаю
мясом, не самым лучшим, но хоть покупать не надо, это тоже большое дело.
Иной раз даже продашь что-нибудь соседям: голову баранью, ногу, деньги
всегда нужны, вот хочу еще комнатку к дому пристроить, шестеро детей у меня,
тесно им.
- Мне плевать, как это называют: Землей Горшечника или Землей Крови. Работы
нет, господин, пекарня, где работал, закрылась, потому как зерна нету, муки
нету. Голодаем мы, господин! Уйти бы отсюда, а куда? Мы ведь из-за нищеты в
Иерусалим переселились, думали, здесь хоть немного легче будет. И вот - сижу
без работы. Коли б не домишко этот, бросил бы все и подался куда-нибудь, но
этот дом - все наше достояние, господин, какой-никакой, а кров. Хлеба вот
нет. - Малорослый, тощий человечишка, на глазах - слезы.
Узкий, в триста квадратных саженей кусок земли уходит вниз по склону к
канаве. Несколько хилых кустиков, одичавшие фруктовые деревья, всюду
высокий, по колено, бурьян. В конце, у канавы, несколько едва заметных
холмиков, на них, среди травы, галька.
Местная власть, в ведении которой находится это поле, разъяснений не дает.
Не имеет права. Чиновник с неприступным выражением лица сообщает: не
продается, не сдается в аренду. Подробности сообщать не уполномочен. Нет, он
не отрицает: в поземельных списках значится как "участок Горшечника". Почему
поле зовут Землей Горшечника, не знает. О названии Земля Крови слыхал, но
название это неофициальное, в списках такого нет. Еще он говорит: должность
эту занимает всего два года, получил ее по большой протекции, рад был до
смерти. Со значением сообщает: работы невпроворот, люди продают, покупают,
бегут сюда, бегут отсюда, пришлых, безродных хоть пруд пруди, много желающих
обосноваться, еще больше спекулянтов. Так что надо понять: ответственность
на нем огромная, у него ведь не единственная забота - помнить, кому какой
участок принадлежит.
Дидим, улыбнувшись, достает кошелек.
- Этого досье у нас нет, - торопливо говорит чиновник.
Дидим развязывает кошелек.
- А где оно?
Чиновник разводит руками.
Пальцы Дидима роются в кошельке.
- Может, в канцелярии Синедриона?
Чиновник снова разводит руками.
Дидим вытаскивает руку из кошелька, пальцы его сжаты.
- Тогда, может, в канцелярии прокуратора?
Чиновник беспомощно опускает руки.
Дидим кладет сжатый кулак на стол.
- Может, оно секретное?
- Четверо детишек у меня, господин, всех кормить-поить надо, - сообщает
чиновник.
Дидим, разжав кулак, оставляет на столе три динария. Смотрит чиновнику в
глаза.
- Я - писарь в Синедрионе, и не два года, а тридцать с лишним. Хочу купить
этот участок для своих детей.
Чиновник, не сводя глаз с динариев, кивает растерянно:
- Досье у нас нету, о владельце участка информации тоже нет, ничем, к
сожалению, не могу помочь... - и осторожно накрывает динарии ладонью.
Дидим, прощаясь, наклоняет голову, направляется к двери, оборачивается.
- Ты христианин?
Чиновник нервно смеется.
- Будь я христианин, разве бы я служил здесь, господин?
На губах Дидима снова мелькает улыбка.
- Я догадывался, что тебе ничего не известно, но хотел убедиться в этом. Я в
самом деле купил бы этот участок. Даже если это чье-то тайное захоронение...
- Дидим идет к двери, потом опять останавливается, оглядывается; лицо его
искренне и серьезно. - Скажи: ты бы не хотел служить писарем при Синедрионе?
Я человек пожилой, усталый, ты мог бы занять мое место. К моим рекомендациям
там прислушиваются. Получать будешь вдвое больше, чем здесь. А у тебя
четверо детей.
Чиновник не в силах произнести ни слова; ладонь его лежит на динариях.
- Ну-ну, успокойся. - В голосе Дидима звучит сочувствие. - Речь-то идет
всего лишь о пустыре, и я понимаю, ты не можешь помочь.
- Господин... - Чиновник прокашливается; у него внезапно сел голос. - Тот
участок, насколько мне известно, за последние десятилетия несколько раз
менял хозяина, но Синедриону он не принадлежал.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48