Я думаю, все-таки меня любят; я лучше всех умею считать, и все это
знают, а дядя Анания говорит, у меня голова для счета хорошая.
Я пока не знаю, кем буду, когда вырасту. Неизвестно ведь, приедет ли за нами
отец; если приедет и мы будем жить в каменном доме и есть мясо, то все может
сложиться по-другому. А если не приедет, тогда не знаю. Одно знаю наверняка:
хорошо, если бы можно было учиться. Дядя Анания часто рассказывает про то,
что было раньше, в давние времена, когда он был еще молодым; и про звезды
рассказывает. Мне и по-римски хочется научиться, чтобы можно было
разговаривать с отцом, если он все-таки приедет за нами. Дядя Анания
говорит: голова у меня хорошо варит. Он и матушке сказал: парнишке учиться
надо. Только вот бедные мы, я и сам это знаю.
Если б разбогатеть, я бы матушке красивый каменный дом купил, с садом. И еще
хорошо, если бы у меня было много одежды и благовоний.
Вообще я послушный, врать не люблю, потому что тех, кто врет, Бог
наказывает, это тетя Сапфира сказала. А когда мы друг другу на улице всякую
всячину болтаем, так это не вранье; я, например, сказал, что отец у меня -
римский сотник и у него кинжал серебряный. Это, по-моему, не вранье; другие
сказали, что это неправда, а я поклялся, что правда.
Если бы удалось пойти учиться, я, наверное, стал бы священником и учил бы
людей, чтобы они любили друг друга.
* * *
Зовут меня Иисус, живем мы в Назарете, а родился я в Вифлееме. Мать зовут
Марией, отец умер, его имя было Иосиф. Мне тринадцать лет, у матери я один.
У нас есть родня, у меня четыре двоюродных брата: Иаков, Иосиф, Иуда и
Симон; это дети отцова старшего брата, Клеофаса, и материной старшей сестры,
Марии.
Отец умер как раз год назад, от несчастного случая. Был он плотником, но
понимал и в столярном ремесле, мог работать и каменщиком. Они перекрытие
возводили, вдруг под несущей балкой лопнули подпорки, балка рухнула на отца
и переломала ему ребра. Он целый день умирал в страшных муках. Мать, когда
он скончался, почернела от горя, а глаза красные были от слез, несколько
недель из нее слова нельзя было вытянуть. Родственники приносили еду, но
мать принимать пищу отказывалась, только мне удавалось ее уговорить. Вечером
я ее укладывал спать, укрывал одеялом, утешать пытался, улыбался ей. Сам я
не плакал, только грустно было очень. Недавно мать сказала: не будь у нее
меня, извелась бы она от горя.
В храм мы ходили каждую субботу, все праздники церковные отмечали. Отец
иногда дремал во время молитвы: он много работал, уставал очень. Мать у меня
очень набожная; за этот год на лице у нее морщины появились, волосы стали
седеть, с молитвой встает, с молитвой ложится, траур до сих пор не снимает.
С тех пор как умер отец, живем мы трудно. Мы и раньше-то богатыми не были,
разве что немного состоятельнее других, тех, кто с хлеба на воду
перебивается. У отца работы было много, он за все брался; мать из заработка
откладывала понемножку, все мечтала отдать меня учить на священника. Что
осталось, едва хватало, чтобы не голодать. Отец, тот хотел, чтобы я пошел по
его стопам, часто брал меня с собой, я ему по мере сил помогал, а сам
присматривался, что и как он делает, как пилит, как клинья вытесывает, как
камень к камню подгоняет. Ремесло его мне нравилось, но бревна, камни я
таскать не мог: спина болела, мышцы ныли. Отец у меня был сильный, а мать -
щуплая, хрупкая, я сложением в нее пошел.
Деньги, отложенные на учебу, скоро кончились. Хоть родственники нам и
помогали, однако мать твердо решила, что поступит в служанки. Взяла ее к
себе одна повитуха.
Я тогда все время был с ней, мать меня ни на шаг от себя не отпускала.
Странная женщина была эта повитуха: с матерью она говорила так, будто страху
нагнать на нее хотела. Сразу сказала, что мать должна постоянно ее
сопровождать, не важно, день или ночь на дворе. Ей, говорит, не только у
рожениц бывать приходится, но и у всяких других больных - раненых, даже
прокаженных. Мать везде должна быть с ней, мази носить, травяные настои,
полотняные тряпки, чтобы кровь вытирать и раны перевязывать; в общем, всегда
быть на подхвате. А потом повитуха стала рассказывать всякие страшные случаи
- про женщин, истекающих кровью, про чирьи и язвы, про мертворожденных
младенцев, про человека, которому руку отрубили и надо было срочно
забинтовать обрубок, откуда кровь так и хлестала, про больных, хрипящих от
удушья, стонущих, вопящих от боли, про смрад и кровь. Мать, вся бледная,
молчала, а повитуха говорила: роженицу жизнь терзает, болящего - смерть. И
еще она предупредила мать: коли будешь служить у меня, больших денег не жди,
я - повитуха для бедных, для тех, кому рождение ребенка - не радость, а
несчастье, хуже смертельного недуга. И снова повторила: коли будешь служить
у меня, приготовься, дочка, иметь дело с кровью, слезами, детишками вшивыми,
язвами гниющими. Когда шли мы от нее домой, я стал мать уговаривать, чтобы
она хоть траур сняла, не пугала больных и рожениц; она тихо ответила: нет,
не может она этого сделать, обет дала.
Не помню, как случилось, но однажды я вдруг обнаружил, что умею читать и
писать. Часто я бывал в храме, разговаривал со старейшинами, молитвы слушал;
если священник просил помочь, с радостью помогал. Друзей у меня нет, я люблю
побыть в одиночестве, тут недалеко есть фиговое дерево, я часто сижу под
ним, закрыв глаза, и представляю себя то птицей, то рыбой. А один раз даже
вообразил себя фиговым деревом. С тех пор как мать пошла служить к повитухе,
я часто бываю один и пытаюсь представить, что они сейчас делают, кому
помогают.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48