Проработав в конторе по сорок лет (они начинали еще у Парнака-отца, воспоминания о котором почтительно хранили до сих пор), ни тот, ни другая не мечтали ни о чем ином, кроме как попозже уйти в отставку, а потому приходили первыми и уходили последними, чтобы доказать свою незаменимость. Невысокий худенький Роже Вермель, по обычаю прежних времен, которым он оставался верен — ведь надо же быть чему-то верным до конца, — всегда работал в черной шапочке, и все недоумевали, каким образом ему удалось раздобыть сей анахронизм. Мадлен Мулезан, серенькая, бесцветная, словно из тумана сотканная старушка, была тремя годами моложе Вермеля и утверждала, будто ей шестьдесят два. Ничто в ней не привлекало взгляд, как если бы она была не живым человеком, а просто тенью. Если Вермель любил поворчать, то мадемуазель Мулезан воплощала безграничную любезность. Еще ни разу на своей памяти она никому не отказала в услуге, и коллеги, естественно, частенько этим злоупотребляли.
В эту несколько склерозированную среду молодость Франсуа вносила свежую, жизнетворную струю. Только Вермелю это немного действовало на нервы, но настроения мсье Вермеля решительно никогда не волновали. Короче, весь этот благообразный мирок жил в тишине и добром согласии. Иногда, правда, мсье Антуан вносил некоторое возмущение, рассказывая о своих победах, но мадемуазель Мулезан делала вид, будто она ничего не слышит. Роже Вермель изредка поверял своей ровеснице тайные сведения о случайно обнаруженной бакалейной или мясной лавке, где можно купить еду подешевле, а та в благодарность делилась с ним рецептом, как использовать с толком остатки курицы или кролика. Таким образом, здесь царила атмосфера тусклой, но честной посредственности.
Если за делами, порученными двум старожилам, первый клерк и не думал следить, зная, что они сами разберутся гораздо лучше него, то в отношении Франсуа он выполнял свой долг в полной мере. Не без тайной мысли он видел в молодом человеке своего будущего преемника. Если ему доведется открыть собственное дело, думал Ремуйе, то он сумеет оставить достойную замену, а это побудит мэтра Парнака поблагодарить его гораздо теплее и… ощутимее.
— Послушайте, Франсуа, вчера вечером, уходя отсюда, я положил на ваш стол досье дела «Мура-Пижон». Изучите его внимательно и составьте для патрона краткую выжимку.
— Ладно, сейчас примусь.
И Франсуа тотчас погрузился в одну из тех бесконечных тяжб, когда наследники никак не могут договориться и дело затягивается, причем каждое судебное разбирательство порождает лишь новые жалобы. Добравшись до пятой страницы, Лепито тихонько чертыхнулся. Услышав приглушенное ругательство, мадемуазель Мулезан возмущенно охнула, а Вермель пробормотал, что молодое поколение привносит в нотариальные нравы довольно странные новшества. Антуан Ремуйе лишь с любопытством взглянул на молодого клерка, сидевшего на другом конце стола, напротив него. Франсуа, похоже устыдившись того, что нарушил атмосферу всеобщего прилежания, покраснел и как будто бы вновь погрузился в изучение досье. На самом же деле его чрезвычайно занимал вопрос, у кого это хватило наглости сунуть в дело «Мура-Пижон» фотографию, увидев которую он утратил самообладание. Поразмышляв, он решил, что это могла сделать лишь та особа, чье личико улыбалось ему с фотокарточки, а именно Мишель Парнак, единственная дочь нотариуса.
Вот уже больше года юная Мишель усердно осаждала Франсуа Лепито. Она любила его так, как любят в двадцать лет, то есть безоглядно. Ей и в голову не могли прийти соображения о тех материальных осложнениях, которыми чревата ее нежная страсть, девушка грезила лишь о том дне, когда выйдет из храма Нотр-Дам-о-Неж в белом подвенечном платье под руку со своим мужем — Франсуа Лепито. Разумеется, она не открыла этих намерений никому, кроме своего героя. Тот же изрядно приуныл, поскольку не испытывал к Мишель ничего, кроме братской симпатии, и не без оснований опасался с ее стороны какой-нибудь нескромности или, хуже того, весьма несвоевременных открытий. Да и нежность Мишель была на его вкус слишком навязчива.
— Что-нибудь не так, Франсуа? — осведомился Антуан Ремуйе.
— Нет-нет, пустяки, просто нервы…
Мадемуазель Мулезан не могла упустить такой удачный случай и тут же посоветовала превосходную микстуру от нервов, которая — уж она-то точно знала — очень помогает молодым людям. Вермель хмыкнул и сказал, что, по его мнению, их коллега нуждается не в микстурах, а кое в чем другом. Мадемуазель Мулезан искренне удивилась.
— Что же ему тогда, по-вашему, нужно?
— Напомните мне, и я объясню вам на досуге.
Обожавший такие шутки, Ремуйе рассмеялся, а вконец смущенный Франсуа не поднимал головы от досье.
Мэтр Парнак, войдя в контору вместе с братом, испытал, как всегда, величайшее удовлетворение — служащие не отлынивали от работы и он имел все основания полагаться на их трудолюбие. Нотариус каждому сказал несколько любезных слов и остановился около старшего клерка расспросить о срочных делах. Если Альбер Парнак, казалось, всеми порами излучает добродушие, то суровый мсье Дезире являл собой полную противоположность брату. Впрочем, в них вообще не было ни малейшего сходства. Маленький и кругленький Альбер с его вечно улыбающимся лицом и большой лысиной, обожавший поговорить — чаще всего просто так, из любви к искусству, — был чувствителен и сентиментален. Ничего не стоило тронуть его до слез или вырвать из него какое-нибудь обещание, а приступы величайшего воодушевления быстро сменялись столь же глубоким отчаянием.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43