Бокала в руке, в котором возникают и лопаются пузырьки, ее ногти – совсем новые: длинные, без толстых мясных заусениц. И гордый поворот головы – так она видит себя в зеркале. Да, это она. Ее длинный нос, ее подбородок, ее залипшие в шею мочки, но и не она тоже. Такой она будет, когда победит в этой жизни. Сегодняшняя жизнь – это главное препятствие. Значит, надо убить эту жизнь ради жизни другой? Слово «убить» ее ничуть не смущает, смущает чистая биология. Какую часть нынешней жизни нужно оставить для генерации новых пальцев и новой мочки? Она всем зачем-то рассказывает про мужчин, которые прошли через ее лоно. Презервативы торчат у нее из всех карманов, потому что себя не сбережешь – никто не сбережет. Она врет легко и весело.
Ей даже стали верить, потому как сексуальная революция была в зените и жить иначе как бы уже и не пристало. Наступило всеобщее давалово – так у них шутили в общежитии. На самом же деле у нее не было никого. Латинский эпизод ничего не стоил. Он оказался бессмысленным, ибо не дал ни удовольствия, ни опыта. А тут еще со временем случилось нечто: время, как оглашенное, покатилось с горы, разбрасывая во все стороны и вполне телесных людей, и совсем тонкие субстанции – идеи там, добродетели.
Настало время открытого подглядывания в замочные скважины, черных пиаров, склок как публичного театра. Как-то все оборзели в мерзости и ненависти друг к другу.
Именно в это время – получилось случайно – газета опубликовала ее рецензию на местного разлива знаменитость. Поэт завизжал, как ужаленный, дал отлуп в другой газете, и завязалась газетная драка. Какой же она словила кайф от полученных подножек и своих ответных зуботычин. Стихия словесной брани оказалась такой родной, плодотворной, что через пару месяцев ее заметки уже публиковали с фоткой «морды лица» и отбоя от заказов не было. «На этот бы кусок хлеба – еще и масла», – думала она. Но газетные заметки принесли известность в узких кругах, и только. Гонорары были все копеечные.
Руководитель же научной работы, как дурак последний, стал приставать: а где ваш план, а дайте тезисы, а время идет, а вы себя не проявляете. Пришлось покрутиться, что-то карябать на листе, больше по части угождения профессору. Старик был падок на лесть, и уж Дита старалась так, чтоб у того побежала слюна, какой он гений, а она ведь его ученица, значит, от него у нее такой проницательный взгляд, то да се. И только под его руководством она сделает прорыв… Куда? Зачем? Ей никогда не была интересна древняя литература, она не доставляла ей радость, вообразить себе не могла искреннего интереса к этим замшелым истокам. Но упускать покровительство падкого на лесть старика было бы верхом расточительности. Ведь впереди в бокале зачем-то лопались пузырьки, и длинные пальцы вертели его так и эдак… Она шагнет, перешагнет, перепрыгнет, взлетит. Просто в «Задонщину» или во что там еще надо упереться носком и оттолкнуться.
Ей дали первый курс. Вести семинар по древней литературе. Скука смертная. Но сидел там за столом у окна мальчишечка в ортопедическом ботинке. Молчун и неулыба. Однажды он забыл тетрадку под газеткой, и Дита сунула в нее нос. Сунула и ахнула. Молчун загибал такие мысли, что ей и не снилось. И о древней литературе, о ее пафосе, который сколь велик, столь фальшив. Об отсутствии жалости в той, первоначальной литературе. И тут же запись: а может, жалость – это свойство более высоких уровней души? Хотя, что такое уровни? «Дано ли человеку одного мелкого, в смысле возраста и места в истории, времени судить, что выше, а что ниже? Надо стать частью, крошкой всех эпох, чтоб быть адекватным не судьей, не критиком, а сочувствующим понимателем. Но как им стать?» И еще, и еще… Парадоксы, то как блестки, то как черные дыры, то просто дурь, но все слова живые, даже видна пульсирующая в них кровь.
Мальчишка в ортопедическом ботинке был в чем-то намечтанным слепым шахматистом ее жизни. И ей надо успеть, пока дуры-девчонки выклевывают себе красивых безмозглых мачо. Этот мальчик ее. И пусть уйдут все с дороги!
Нужна была стратегия. И Дита рисовала план, сидя в общаге университета, первая койка у входа. На ногах всегда лежал тулупчик от сквозняка. За все пять лет учебы и годов аспирантуры улучшить место ей, отличнице, так ни разу и не удалось. В любой комнате ей фатально доставалась или дверь, или труба, или выщерблинка в полу, в которую западала ножка кровати. Она жила на стипендию какого-то банка, иногда все та же дальняя родственница, одинокая рабочая на нефтяных просторах Тюмени, по унизительной просьбе матери, присылала ей рублей двести-триста, а иногда посылочку с консервами. Если удавалось получить посылку без свидетелей, Дита носила банки с печенью трески или там еще какой деликатес на автобусную остановку и продавала гостинец ловко, за хорошую, хотя и ниже магазинной, цену. Но это было редко. Посылки услеживались. Народ требовал пира. Сжирали гостинец в один присест, и Дита, мечтательно глядя на все это, гадала по «Молоту ведьм», кому бы она что сделала из жрущей братии. Кого колесовала бы, кого сожгла, кому выколола зенки, а кого – прямо на кол. Хотя на самом деле ей нравились грешники, а особенно грешницы, даже жующие чужой хлеб.
Все люди – дерьмо. Все! Ей нравится пользоваться в кругу своих самым что ни на есть отборным матом. Она как никто вяжет непотребные слова с особым шиком, слышал бы ты, мой слепоглухонемой мальчик, шахматист-древник. Воспоминание о нем придает словесной грязи особый смак. В нее хочется влезть целиком. Влезть и наслаждаться. Она распинает всех и вся, потому что так им, сволочам, и надо за все, за все – за мать-идиотку, неумеху, за латиниста, за неудобную койку, за все сразу, что было и есть.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27