Я выбросил его в корзинку для мусора, не читая. Шарон обедала с подругой. Потом мы встретились, купили номер «Куда пойти?», не нашли ничего интересного и отправились в ее номер. Она сказала, что персонал отеля в восторге от нашего романа, на что я ответил, что им, возможно, хочется использовать нас для рекламы отеля. А утром я попытался найти ответ на вопрос, как мне удавалось столь долго с успехом ублажать такую роскошную женщину, не испытывая от этого никакого удовольствия? Я не стремился это продолжать и не вспоминал о том, что было. Все шло само собой, помимо моей воли или желания. Точно так же, как выдох следует за вдохом.
В субботу, последний день пребывания Шарон в Нью-Йорке, мы пошли в дорогой ресторан, а потом в дорогой ночной клуб. Смотрели вечернюю программу, не решаясь признаться друг другу, что от скуки сводит челюсти. Танцоров сменила певица, потом на сцену вышел комик. Тут я заметил, что она тоже не смеется.
– А почему бы нам не уйти? – спросил я.
– Я уж думала, что никогда не услышу этого вопроса.
Я оставил на столе слишком щедрые чаевые, мы поднялись и прошествовали мимо эстрады, когда комик как раз заканчивал очередной анекдот. Обидевшись, он прервал анекдот и отпустил в наш адрес грубую шутку. Шарон обернулась и предложила ему засунуть конец в известное ему место.
– Я до сих пор не верю, что могла такое сказать, – призналась она на улице.
– Забудь об этом, – ответил я. – Сейчас он как раз говорит, что за весь вечер ему не предложили ничего лучшего, а зрители нервно смеются. Давай лучше выпьем кофе.
За кофе она говорила о Милуоки. Упомянула дочь (я слышал о ней впервые), сказала, что живет с матерью, чего я тоже не знал. Также рассказала о боссе. Выходило, что он женат, а она спит с ним, главным образом потому, что он под рукой. Разумеется, слова были другие, а я истолковал их, как посчитал нужным. Возможно, попал пальцем в небо. Потом мы поднялись в ее номер, начали убеждать друг друга, что шоу в ночном клубе не такое уж и плохое, наконец улеглись в постель, да не в том настроении. Я налил нам по стакану, и мы продолжили разговор.
Я практически раскрылся. Что-то сказал о службе в войсках специального назначения, что-то о тех неделях, которые провел в Штатах после демобилизации, что-то о своих планах на будущее. О том, что я собираюсь делать. Или не собираюсь. Рассказал я не так много, как мог, но, думаю, она поняла, что стоит за словами. Потом мы перешли на другие темы, говорили и говорили, но в конце концов занялись тем, ради чего приходят в одну постель мужчина и женщина.
Поспать нам не удалось. Самолет Шарон вылетал рано, но она не разрешила отвезти ее в аэропорт. Я спорить не стал. Нам уже с трудом удавалось избежать разговора о том, что нас ждет впереди. Мы не касались этой темы, но рано или поздно один из нас мог ее затронуть, а вот этого не хотелось. Я наблюдал, как она собирает вещи. В восемь она спустилась вниз, чтобы оплатить счет, и я вернулся к себе.
С десяти часов, со времени вылета, до трех (прилетела она гораздо раньше) я не выключал радио, пребывая в полной уверенности, что ее самолет рухнет на землю. Я никак не мог решить, что означает эта уверенность: то ли мне не хотелось терять ее, то ли, наоборот, я мечтал о том, чтобы самолет потерпел катастрофу. К определенному выводу прийти мне не удалось, и я подумал, что мог бы задать этот вопрос психиатру, на прием к которому не пошел. Но я собирался к нему до ее отлета, так что...
Я не спал все воскресенье, всю ночь, да и большую часть понедельника. В основном слонялся по округе. Несколько раз заходил в рестораны, что-то заказывал, но почти ничего не ел. Во второй половине понедельника написал ей длинное письмо. Признавался в любви, обещал жениться и удочерить ее ребенка, а также найти нормальную работу. Потом запаниковал, потому что она не оставила мне адреса. Успокоился, вспомнив, что адрес есть в регистрационной книге. Решил уже спуститься к портье, но на пару минут прилег на кровать, представил себе, какая у нас будет счастливая жизнь... и проспал двадцать часов.
Проснулся я весь в поту, не сомневаясь в том, что отправил письмо. Поискал его на столе. Пусто. Решил, что кто-то из сотрудников отеля взял его и бросил в почтовый ящик. Позвонил сестре-хозяйке, но убедил ее лишь в том, что у меня не все дома. Письмо обнаружилось на кровати. Я увидел его и бросил трубку. Схватил коробку спичек и сжег письмо. Даже не стал перечитывать. Сжигал, листок за листком и спускал пепел в унитаз.
Вновь начал просматривать справочник в поисках психоаналитиков, закрыл его, швырнул в стену. Договорившись о встрече, я все равно забуду о ней, или просто не приду, или потеряю адрес, или найду еще с дюжину способов обмануть ничего не подозревающего врача.
Потому что доверять мне нельзя. Я не знаю, что у меня с головой, потому что слишком о многом думаю разом. Я видел людей, которые замирали в бою, когда их одновременно атаковали справа и слева, они не отвечали огнем на огонь и падали, сраженные пулями. Теперь я понимал, что они чувствовали. Я опасен для себя и для окружающих. И мне следует держаться подальше от людей, пока у меня не прояснится в голове.
«Ничего не делай», – подумал я. Три слова, универсальный ответ на все вопросы. Лететь к Шарон или не лететь к Шарон? Ничего не делай. Поступать на работу или не поступать на работу? Ничего не делай. Вербоваться в наемники? Ничего не делай.
Я продал все государственные облигации, забрал деньги из нескольких банков, в которых они хранились. Купил денежный пояс в универмаге «Аберкромби и Фиш», положил в него сто девяносто три сотенные, свидетельства о демобилизации и рождении и диплом.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49