Пашка ехал на малой скорости. У Настиного дома остановился. Вылез из кабины. Мотор не заглушил.
— Так, — негромко сказал он и потер ладонью грудь: волновался.
Света в доме не было. Присмотревшись во тьме, Пашка увидел сквозь голые деревья слабо мерцающие темные окна горницы. Там, за этими окнами, — Настя. Сердце Пашки громко колотилось.
Он кашлянул, осторожно потряс забор — во дворе молчание. Тишина. Каплет с крыши.
Пашка тихонько перелез через низенький забор и пошел к окнам. Слышал только приглушенное ворчанье своей верной машины, свои шаги и громкую капель.
Около самых окон под его ногой громко треснул сучок. Пашка замер. Тишина. Каплет. Пашка сделал последних два шага и стал в простенке. Перевел дух.
Он вынул фонарик. Желтое пятно света поползло по стенам горницы, вырывая из тьмы отдельные предметы: печку-голландку, дверь, кровать… Пятно дрогнуло и замерло. На кровати кто-то зашевелился, поднял голову — Настя. Не испугалась. Легко вскочила и подошла к окну. Пашка выключил фонарик.
Настя откинула крючки и раскрыла раму.
Из горницы пахнуло застойным сонным теплом.
— Ты что? — спросила она негромко.
«Неужели узнала?» — подумал Пашка. Он хотел, чтоб его принимали пока за другого. Он молчал.
Настя отошла от окна. Пашка снова включил фонарик. Настя направилась к двери, прикрыла ее плотнее и вернулась к окну. Пашка выключил фонарь.
Настя склонилась над подоконником… Он отстранил ее и полез в горницу.
— Додумался? — сказала Настя потеплевшим голосом. — Ноги-то хоть вытри, Геннадий Николаевич.
Пашка продолжал молчать. Сразу обнял ее, теплую, мягкую… Так сдавил, что у ней лопнула на рубашке тесемка.
— Ох, — глубоко вздохнула Настя. — Что же ты делаешь? Шальной…
Пашка начал ее целовать… Настя вдруг вырвалась из его объятий, отскочила, судорожно зашарила рукой по стене, отыскивая выключатель.
«Все. Конец». Пашка приготовился к худшему: сейчас она закричит, прибежит ее отец и будет его «фотографировать». На всякий случай отошел к окну. Вспыхнул свет… Настя настолько была поражена, что поначалу не сообразила, что стоит перед посторонним человеком в нижнем белье.
Пашка ласково улыбнулся ей.
— Испугалась?
Настя схватила со стула юбку, надела ее, подошла к Пашке…
— Здравствуйте, Павел Егорыч.
Пашка «культурно» поклонился… И тотчас ощутил на левой щеке сухую звонкую пощечину. Он ласково посмотрел на Настю.
— Ну зачем же так, Настя?

А Гена ходит, мучается по комнате. «Неужели все это серьезно?» — думает он. Постоял у окна, подошел к столу, постоял… Взял журнал, прилег на диван.
И тут вошел Пашка.
— Переживаешь? — спросил он.
Гена вскочил с дивана.
— Я не понимаю, слушай… — начал он строго.
— Поймешь, — прервал его Пашка. — Любишь Настю?
— Что тебе нужно?! — взорвался Гена.
— Любишь, — продолжал Пашка. — Иди — она в машине сидит.
— Где сидит?
— В машине! На улице.
Гена взял фонарик и пошел на улицу.
— А ко мне зря приревновал, — грустно вслед ему сказал Пашка. — Мне с хорошими бабами не везет.
Настя сидела в кабине Пашкиной машины.
Гена постоял рядом, помолчал… Сел тоже в кабину. Молчат. Чем нелепее ссора, тем труднее бывает примириться — так повелось у влюбленных.

А Пашка пошел на Катунь — пожаловаться родной реке, что не везет ему с идеалом, никак не везет.
Шумит, кипит в камнях река… Слушает Пашку, понимает и несется дальше, и уносит Пашкину тоску далеко-далеко. Жить все равно надо, даже если очень обидно.
Утро ударило звонкое, синее. Земля умылась ночным дождиком, дышала всей грудью.

Едет Пашка. Устал за ночь.
У одной небольшой деревни подсадил хорошенькую круглолицую молодую женщину.
Некоторое время ехали молча.
Женщина поглядывала по сторонам.
Пашка глянул на нее пару раз и спросил:
— По-французски не говорите?
— Нет, а что?
— Так, поболтали бы… — Пашка закурил.
— А вы что, говорите по-французски?
— Манжерокинг!
— Что это?
— Значит, говорю.
Женщина смотрела на него широко открытыми глазами.
— Как будет по-французски «женщина»?
Пашка снисходительно улыбнулся.
— Это — смотря какая женщина. Есть — женщина, а есть — элементарная баба.
Женщина засмеялась.
— Не знаете вы французский.
— Я?
— Да, вы.
— Вы думаете, что вы говорите?
Бежит машина. Блестит Катунь под нежарким осенним солнышком.
— …А почему, как вы думаете? — продолжается разговор в кабине.
— Скучно у нас, — отвечает Пашка.
— Ну а кто виноват, как вы думаете?
— Где?
— Что скучно-то. Кто виноват?
— Начальство, конечно.
Женщина заметно заволновалась.
— Да при чем же здесь начальство-то? Ведь мы сами иногда не умеем сделать свою жизнь интересной. Причем с мелочей начиная. Я уже не говорю о большем. Вы зайдите в квартиру к молодой женщине, посмотрите!.. Боже, чего там только нет! Думочки разные, подушечки, слоники дурацкие…
Пашкиному взору представилась эта картина: думочки, сумочки, вышивки, слоники… Катя Лизунова вспомнилась (знакомая его).
— …Кошечки, кисочки, — продолжает женщина. — Это же пошлость, элементарная пошлость. Неужели это трудно понять? Ведь это же в наших руках — сделать жизнь интересной.
— Нет, если, допустим, хорошо вышито, то… почему? Бывает, вышивать не умеют, это действительно, — вставил Пашка.
— Да все равно, все равно!.. — загорячилась женщина. — Поймите вы это, ради Бога! Неужели трудно поставить какую-нибудь тахту вместо купеческой кровати, повесить на стенку три-четыре хорошие репродукции, на стол — какую-нибудь современную вазу…
Пашке опять представилась комната знакомой ему Катьки Лизуновой. Волшебством кинематографа высокая Катькина кровать сменяется низкой тахтой, срываются со стен вышивки и заменяются репродукциями картин больших мастеров, исчезают слоники…
— Поставить книжный шкаф, на стол бросить несколько журналов, торшер поставить, — продолжает женщина.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13