«Брат мой»: Современник; Москва; 1975
Аннотация
В произведениях В.М. Шукшина раскрывается «история души» русского человека. Люди нелегкой судьбы и сложных характеров показаны цельными, искренними, с нерастраченной щедростью сердца.
Василий Шукшин
Брат мой…
В путанице ферм, кранов и тросов большой стройки девушка-почтальон нашла бригадира Ивана Громова. Иван, задрав голову, кричал кому-то:
— Смотреть надо, а не ворон считать!
Сверху что-то отвечали.
— Слезь у меня, слезь… Я тут с тобой потолкую! — проворчал Иван.
— Вы Громов?
— А?
— Громов Иван Николаич?
— Ну.
— Телеграмма…
Иван взял телеграмму, прочитал… Посмотрел на девушку, сел на груду кирпичей, вытер рукавом лоб. (Девушка, видно, знает содержание телеграммы, понимающе смотрит на бригадира, ждет с карандашиком и квитанцией, где Иван должен расписаться.) Иван еще раз прочитал телеграмму… Склонил голову на руки.
Подошли двое рабочих из бригады.
— Что, Иван?
— Отец помирает, — сказал Иван, не поднимая головы.
— Распишитесь, — попросила девушка.
— А?
— За телеграмму…
Иван машинально чиркнул, куда ему показали. Девушка ушла.
— Наука. — Один из рабочих взял телеграмму; прочитал.
— Семен-то… кто это?
— Брат.
— Нда…
Подошли еще рабочие.
— Что?
— Отец у Ивана помирает.
…Взвыл с надсадной тоской паровоз.
Иван в тамбуре вагона. Курит. Смотрит в окно.

…Сеня Громов, маленький, худой парень, сидел один в пустой избе, грустно и растерянно смотрел перед собой. Еще недавно на столе стоял гроб. Потом была печальная застолица… Повздыхали. Утешили как могли. Выпили за упокой души Громова Николая Сергеевича… И разошлись. Сеня остался один.
…Вошел Иван.
Сеня, увидев его, скривил рот, заморгал, поднялся навстречу…
— Все уж… отнесли.
Иван обнял щуплого Сеню, неумело приласкал. Тот, уткнувшись в грудь старшего брата, молча плакал, хотел остановиться и не мог… Досадливо морщился, вытирал рукавом глаза.
— Ладно, перестань. Ладно, Сеня…
— Он все ждал… кхэх… На дверь все смотрел…
— Ладно, Сеня.
Братья не были похожи. Сеня — поджарый, вихрастый, обычно непоседа и говорун — выглядел сейчас много моложе своих двадцати пяти лет. Ивану — за тридцать, среднего роста, но широк и надежен в плечах, с открытым крепким лицом, взгляд спокойный, твердый, несколько угрюмый…
— Ладно, Сеня, ничего не сделаешь.
Сеня высморкался, вытер слезы, пошел к столу.
Иван огляделся.
— Что же один-то?
— А кому тут?.. Были. Посидели маленько, помянули и ушли. Вечером тетка Анисья придет, приберется.
Иван закурил, присел к столу, отодвинул локтем тарелку с кутьей. Еще раз оглянулся.
Сеня тоже сел.
— Поглядел бы, какой он сделался последнее время — аж просвечивал. Килограмм двадцать, наверно, осталось… А до конца в памяти был.
Иван глубоко затянулся сигаретой.
— Может, поешь с дороги?
— Пошли на могилу сходим.
Когда вышли из ограды, Иван оглянулся на родительскую избу. Она потемнела, слегка присела на один угол… Как будто и ее придавило горе. Скорбно смотрели в улицу два маленьких оконца… Тот, кто когда-то срубил ее, ушел из нее навсегда.
— Завалится скоро, — сказал Сеня, догадавшись, о чем думает брат. — Перебрать бы — никак руки не доходят.
— Тут, я погляжу, все-то не лучше.
— А кому строиться-то? Разъехались строители… города строить.
Некоторое время шли молча.
— Почему так пусто в деревне-то? — спросил Иван. — Как Мамай прошел.
— Я ж тебе говорю…
— Да ну, все, что ли, разъехались?
— Много. А кто есть — все на уборке.
— У вас совхоз, что ли?
— Теперь совхоз… Отделение, а центральная усадьба в Завьялове. Когда колхоз был, поживее было. И район был в Завьялове — рядом совсем.
— А сейчас где?
— В Березовском.
— А ты шоферишь все?
— Шоферю. У нас в отделении шесть машин, я — главный.
— Механик, что ли?
— Старший шофер, какой механик.
Пришли на кладбище.
Остановились над свежей могилой, обнажили головы… Мир и покой царства мертвых, нездешняя какая-то тишина кладбища, руки-кресты, безмолвно воздетые к небу в неведомой мольбе, — все это действует на живых извечно одинаково: больно.
Иван стиснул зубы, стараясь побороть подступившие к горлу слезы. Сеня шаркнул ладонью по глазам.
— Давай помянем, — сказал он.
Он, оказывается, прихватил бутылку красного вина и рюмку. Налил брату…
Иван выпил… Помолчал. Склонился, взял горсть влажной земли с могилы, размял в руке, сказал:
— Прости, отец.
— Уберемся с хлебом — оградку сделаю, — пообещал Сеня. — И березу посажу.
Налил себе, тоже выпил.
— Пошли, Сеня. Тяжело. Хоть по деревне пройдемся.
Обратно шли медленно.
— У тебя в семье-то все хорошо? — расспрашивал Сеня.
— Нету семьи, — неохотно ответил Иван. — Разошлись.
— Почему?
— Потом…
Сеня качнул головой, но больше об этом говорить не решился.
— Поживешь здесь хоть маленько-то?
— Некогда, Сеня.
— Поживи, братка. А то мне одному… Хоть с недельку. А?
Иван переменил тему разговора:
— Ты-то почему не женишься?
Сеня горестно оживился.
— Женись… когда они, паразитки, не хочут за меня. У меня душа кипит, — он стукнул себя в грудь сухим крепким кулачком, — а им — хаханьки. Пулей прозвали — и довольны. А я просто энергичный. И не виноват, что не могу на месте усидеть. Вон она — недалеко живет, Валька-то Ковалева… Помнишь, нет?
— Ефима Ковалева?
— Но.
— Так она же вот такая была…
— А счас под потолок вымахала. Вот люблю ее, как эту… как не знаю… Прямо задушил бы, гадину! — Сеня говорил скоро, беспрестанно размахивая руками. — Но я ее допеку, душа с меня вон.
— Красивая девка?
— На тридцать семь сантиметров выше меня.
1 2 3