.." и жалостливо поглядывает на Татьяну. Та в ответ приносит ему
свои сожаления: "Как же мы без вас, Владислав Николаевич?"
- А что стряслось? - спрашиваю я. - Учреждение без тебя развалится в
выходные дни? Значит, мы на твой детский дом будем вкалывать, а ты - в
кусты?
Нет, не в кусты, отвечает Владислав Николаевич. Ему только что
позвонили из приемной президента Академии наук и срочно вызвали в Москву.
Все знают, зачем Владика вызывают в Москву, но помалкивают. Если
вызывают, значит очередные анализы оказались нехорошими. Опять уложат в
больницу. Будет он там до лета лежать и взглядом люстру раскачивать.
- А почему президент мне не позвонил? - обижаюсь я. - Подожди...
Передашь ему записку.
Мне добывают клочок бумаги. Я пишу:
"Александр! Из-за твоего перевернутого портрета Мишу Чернолуцкого
выгоняют с работы. Если не позвонишь Моргалу с протестом, я тебе этот
культ личности никогда не прощу. Твой Юрий Васильевич".
Опять мне в спину кто-то смотрит. Я оглядываюсь. Это смотрит Софья
Сергеевна, но она вне моих дьявольских подозрений. Она - ангел-хранитель
своего мужа.
- Думаете, записка поможет? - очень сомневается Софья Сергеевна.
- Софа, мы с тобой потом поговорим...
Сегодня я все откладываю на потом, на потом... Завтра, не сейчас.
Владислав Николаевич, в последний раз вздохнув по Татьяне, уныло
плетется к дверям учреждения, а человек с кобурой обгоняет его и открывает
их. На месте Владика я сейчас наплевал бы на все учреждения, клиники и
анализы, схватил бы Татьяну в охапку и уволок бы ее... нет, не в
Кузьминки... а куда-нибудь на Чукотку, как ту японочку, чтобы никто не
мешал. С розами он хорошо начал...
Но человек с кобурой уже закрыл за Владиком дверь, и одним женихом
стало меньше. Ладно, не пропадем.
Наконец поехали.
Мальчишка устраивается на ступеньке рядом с водителем, достает из
сумки толстенную книгу, из книги - какую-то цветную фотографию и
протягивает Космонавту на предмет подписания автографа.
- Ну, ты даешь! - удивляется Космонавт, разглядывая свою персону в
полной боевой выкладке на фоне восхода солнца над марсианским плато
Скиапарелли. - Где взял? Даже у меня такой нет!
И ставит автограф наискось по марсианским камням и барханам.
Внимание, проезжаем мимо печенежкинского кладбища!
Как тут дела?
За полвека оно разрослось, раздалось вширь и скоро выползет на
трассу. Что ж, медленно растущее и ухоженное кладбище есть верный
показатель городского благополучия - значит, люди здесь живут, плодятся и
умирают; значит, у нас в Печенежках полный порядок.
В сущности, что такое кладбище? Это удобное для общества место, куда
перемещается труп, чтобы он никому не мешал. Когда я случайно заглядываю
сюда, во мне тут же просыпается здоровый циник ("Дед у меня ядовитый", -
объясняет Татьяна) и начинает зубоскалить - наверно, потому, что лежать
мне не здесь, а на кузьминкинском, мемориальном, рядом с женой. Там очень
миленькое кладбище - всего на восемнадцать персон, и никого больше не
хоронят; всех с музыкой тащат сюда, в Печенежки. Но меня похоронят там.
Меня - можно. После меня там еще разрешат похоронить Владислава
Николаевича и супружескую чету Чернолуцких... то есть последних из
могикан, оставшихся в живых, когда шарахнуло.
Значит, с могилами получится перебор - я да ты, да мы с тобой - всего
двадцать две.
Опять моя очередь грузить, но я уже ничего не могу придумать на "Д".
На "Д" все слова закончились, мое время истекло.
- Я буду играть за вас, Юрий Васильевич, - предлагает мальчишка.
Замена!
Проигравших нет, меня не выгнали, а великодушно заменили. Теперь мой
номер - восемь. Смена поколений. Отцов на детей. Пусть дедушка не плачет,
его молодой дублер сейчас заделает всю редакцию. Пусть, пусть грузит, а я
всю жизнь грузил и устал. Мне сейчас хочется смотреть на дорогу и думать о
чем-нибудь таком... транс-цен-ден-таль-ном... вот и еще одно никому не
нужное слово. В автобусе тепло, пахнет бензином, кофе и розами. Медленно
загружаются дровосеки, депоненты, душевнобольные, далай-ламы,
доберманы-пинчеры, датчане, доминиканцы, дагомейцы, и я начинаю засыпать.
Мне снятся какие-то чернявые дагомейцы...
Вдруг - тпру! Приехали.

20
При слове "дагомейцы" я просыпаюсь, протираю глаза и не могу
сообразить, что происходит... Дорога впереди завалена бревнами и
напоминает то ли вздыбленную лесопилку, то ли завал на танкоопасном
направлении; к тому же бревна обильно политы грязью, и грязь, испаряясь,
издает отвратительный аммиачный запах. В этих испарениях, как сонные мухи,
бродят черные дагомейцы и почтительно разглядывают тушу убитого ими
доисторического животного. Остальные чумазые собрались на обочине,
пытаются развести костер и соскабливают с себя пригоршни вонючей грязи.
Ни черта не пойму...
Можно лишь догадаться, что лежащая на боку под слоем грязи
безжизненная туша, была недавно живым бегающим автобусом, а эти грязные с
головы до ног субъекты вовсе не африканцы, а наши летчики из березанского
авиаотряда. Они не убивали автобус, а приехали на нем по нелетной погоде
удить рыбу. Среди них неприлично чистенькими выглядят два милиционера и...
конечно же!.. Оля Белкин. Он с таким виноватым видом дает показания
толстому старшему сержанту милиции, будто именно он, Оля, только что
устроил этот лесоповал и облил всех грязью.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55