Борис Штерн

О русском символизме сказано немало и написано предостаточно, тем не
менее Дмитрий Николаевич Чухонцев утром в понедельник сидит на кухне и
пытается строчить статью о символизме в журнал "Вопросы литературы". В
сокращении этот журнал именуется "Вопли", а читают его люди "не от мира
сего".
Дмитрий Николаевич один из них. Он последовательно закончил школу,
филологический факультет Причерноморского университета, аспирантуру,
написал и защитил диссертацию и, загробив остатки молодости, к тридцати
четырем годам сделался тем, чем он есть - специалистом по русскому
символизму, доцентом кафедры русской литературы, "филолухом царя
небесного" - так он сам себя называет, и "пушкинистом" - так называют его
во дворе.
В этом дворе не читают "Воплей" и не знают, что статьи о символизме
надо не писать, а именно строчить утром на кухне, запивая каждый абзац
глотком холодного чая. Начинать нужно с любой бессмысленной фразы,
например: ("Конец XIX - начало XX в.в. - сложный и интересный период
истории русской литературы...", а потом, не задумываясь, конспективно
излагать содержание собственной кандидатской диссертации - то есть
строчить не исправляя и не останавливаясь. Остановишься - и утро пропало.
Задумаешься, закуришь, подойдешь к окну, посмотришь с вершины спуска имени
Добролюбова на ржавую протекающую крышу родного университета, на
сентябрьский пожелтевший город, - и все пропало. Вспомнишь, что все твои
юношеские мечтания и вопли уже воплотились в жизнь, что молодость прошла в
классах, аудиториях, библиотеках, на кафедрах и в общагах; вспомнишь три
потока прекрасных студенток, которых ты должен то ли обучать символизму,
то ли символически учить днем, вечером и заочно, - вспомнишь, полистаешь
потрепанный синий том любимого Александра Блока и поймешь, что всю
оставшуюся жизнь тебе придется заниматься черт знает чем - тем, о чем
мечтал в юности: Литературой с Большой Буквы.
Дмитрий Николаевич не хочет признаваться, что ему стало скучно жить,
и что он делает что-то не то. Возможно, он устал от приемных экзаменов и
от сельскохозяйственных работ с прекрасными дамами, которые путают Блока с
Бальмонтом и Бельмондо... Как вдруг раздается звонок, и Дмитрии
Николаевич, довольный тем, что его оторвали от статьи и от скучных мыслей,
спешит открыть дверь и узнать: кого это принесло с утра?
Перед ним на лестничной площадке стоит нечто, что можно условно
назвать "фигурой". Она не имеет никакого отношения к Литературе, а
поднялась сюда без лифта на девятый этаж из низов самой Жизни. Фигура
одета в помятый костюм при галстуке и обута в сандалеты на босу ногу - как
видно, с похмелья забыла натянуть носки. Она делает героические усилия
стоять ровно и произносить слова как можно отчетливее.
- Пушкиништ... я ижвиняюшь... - произносит фигура. Она собирается
что-то еще сказать, но умолкает и с проникающей надеждой заглядывает в
глаза Дмитрия Николаевича.
- Я вас слушаю, - подбадривает тот.
Фигура очень довольна тем, что ее слушают, а еще больше, что к ней
обращаются на "вы". Она тут же переходит на "ты", блаженно заплетая языком
(эти звуки трудно передать, их надо слышать):
- Пушкиништ, ижвини меня... Лифт, шволочь, не работает. Ижвини. Ешть
чейлоншкий чай...
- Спасибо, не требуется, - разводит руками Дмитрий Николаевич, не
очень понимая, откуда это незнакомое похмельное чучело узнало, что он
"пушкинист".
- По дешевке... чейлоншкий... - настаивает фигура. - Жделай мне
одолжение... Шкажали ребята, что пушкиништу чай нужен... наштоящий,
чейлоншкий...
Дмитрию Николаевичу, как и всякому русскому символисту, становится
"жаль человека". Ему также импонирует, что этот спившийся
люмпен-интеллигент в галстуке на босу ногу целенаправленно поднимался на
девятый этаж именно к нему - мол, ребята сказали, что пушкинисту чай
нужен, сидит пушкинист без чая... И хотя Чухонцев знает, что "настоящий
чейлоншкий чай" привозится не с Цейлона, а воруется за три квартала отсюда
на чаеразвесочной фабрике, но ему "жаль человека", и он решает человеку
помочь:
- Сколько стоит твой чай?
- Рубль! - твердо отвечает люмпен-интеллигент.
- Что же ты купишь утром за рубль? - удивляется Чухонцев такой
дешевизне.
- Пару пива... - хрипит фигура и показывает, что с утра он, кроме
пива, "ни-ни".
Фигура получает свой рубль, благодарит: "Шпашибо!" и, забыв отдать
чай и обтирая костюмом стены, отправляется в трудный путь вниз по
лестнице; а Дмитрий Николаевич возвращается на кухню и перечитывает первую
фразу:
"Конец XIX - начало XX в.в. - сложный и интересный период истории
русской литературы..."
Он вносит поправку: "сложный и интересный" меняет на "интересный и
сложный". Закуривает. И вдруг наконец-то чувствует, что его природный вкус
взбунтовался и не позволяет ему строчить схоластическую халтуру в
академические "Вопли". А напишет он сегодня животрепещущее эссе о русском
символизме в стиле самого символизма!.. Напишет, если его не замордует
звонками эта фигура из горьковского "на дне", - опять звонит! Значит,
вернулся, чтобы отдать чай.
Дмитрий Николаевич отправляется в коридор с решимостью спустить
люмпен-интеллигента с девятого этажа, но на этот раз на пороге возникает
другое, более современное явление русского символизма - соседский
мальчишка в запятнанном чернилами пионерском галстуке, двоечник и лодырь
Коля Спиридонов.
1 2 3 4 5 6 7