верхние этажи строящихся зданий, краны, верхушки деревьев. Я часто смотрел вниз, выбирал небольшой участок улицы или двора и изучал его сверху так и эдак. Удивительно, но в районах, над которыми я летал, никогда не было ни людей ни машин. Да что там! Не было даже кошек и собак. Я был там совершенно один. Если мне и удавалось заметить машины, то это всегда были неуклюжие грузовики и самосвалы, и они всегда печально стояли со сдутыми шинами и разбитыми фарами. Очень редко мне удавалось увидеть сверху людей. Это всегда были строительные рабочие, и они спали мертвым сном на лежащих навалом досках, а рядом валялись опорожненные бутылки из-под водки и пива.
Так продолжалось долго, и хотя летать было очень приятно, все-же под конец полета, наряду с радостью свободного парения в воздухе, возникало ощущение тоски, пустоты и незавершенности, бесцельности моего полета. Мой полет никогда и никуда меня не вел, и район этот все никак не достраивался. Но со временем в него стали забредать люди. Неизвестный организатор моих ночных бесплатных полетов стал пускать на мой полигон случайных прохожих, и они шли по замусоренному асфальту, обходя выбоины и ямы и размахивая руками и сумками. Они никогда меня не замечали. Тщетно я пытался обратить на себя хоть малейшее внимание. Я делал виражи над их головами, я нагло пролетал перед самым их носом. Все было бесполезно. Ни разу ни одна голова не повернулась в мою сторону.
Постепенно я все больше и больше приходил в отчаяние. Прежде чем уснуть, я тщательно обдумывал, что я буду сегодня делать, чтобы привлечь к себе хоть какое-то внимание. Я пробовал кричать, но мой нелепый крик был слаб и тонок, и вибрирующий воздух хлестал меня по лицу и заглушал мой крик. Иногда меня подмывало купить в спортивном магазине большой матюгальник-мегафон и положить его себе под подушку. И если я его не купил, то не потому, что осознал всю глупость и несуразность этой затеи, а только потому, что побоялся, что в нужный момент он мне все-равно не приснится. Неведомый устроитель моих ночных полетов делал, видимо, то, что считал нужным. Он явно хотел мне что-то сказать, быть может, предупредить о чем-то, но я никак не мог понять, о чем.
Однажды он раздобрился, и я часа полтора летал над неизвестным украинским хутором, с мазаными известкой стенами изб, цветущими яблонями, уютными плетнями и деревянными скамеечками. Сияло яркое солнце, и на неасфальтированных улицах блистали лужи, отражая кусочки неба. Один раз мое внимание привлекла высокая голубятня, обтянутая мелкой сеткой. Я облетел ее несколько раз и все слушал, как внутри переговариваются голуби. В руках у меня была головка спелого подсолнуха, и я лузгал на лету сырые семечки и сплевывал кожуру вниз. Проснувшись, я никак не мог понять, как же это успел созреть подсолнух, если яблони еще даже не отцвели.
Потом меня вновь вернули на мой строительный полигон. Он стал заметно чище. Здания, в основном, достроились, и по улице теперь всегда ходила густая толпа народа. Машины, правда, еще не ездили. Но меня по-прежнему не желали замечать, хотя я несколько раз ухитрился довольно громко завопить, даже и без матюгальника. Все было напрасно. И однажды, ложась в постель, я твердо решил: будь что будет, но сегодня ночью я наконец улечу из проклятого микрорайона с равнодушными к моим полетам обитателями.
И я действительно улетел из него, я летел над незнакомой частью города, где ездили машины и трамваи, ходили люди, бегали кошки и собаки, и чувствовал, как счастье буквально распирает меня. Вырвался! Свободен! Я снизился и победно пролетел над оживленной улицей, но и здесь никто, решительно никто не желал замечать летящего гражданина, как и всегда. И тогда я решился на последнее средство. Я решил влететь через окно в первое попавшееся здание и приземлиться у кого-нибудь прямо под носом. Пусть только попробуют тогда меня не заметить! И я влетел в это первое попавшееся окно.
Это было очень большое окно, и оно мне показалось странно знакомым. И зал, в который я влетел, был тоже не маленький. Я не мог не узнать его. Ну конечно, это был спортзал той самой школы моих давних детских полетов, и все мои гонители были в сборе. На мгновение давно позабытый ужас объял меня. Но все стояли спокойно, и никто меня не замечал. Ужас мой прошел, и я вспомнил, что я давно уже взрослый, что я умею постоять за себя, и я спустился вниз, к ним, чтобы помириться с ними, простить им все прошлые обиды и спросить, не стал ли я летать хуже, чем раньше.
И вот, я спустился, и помотрел им в глаза и ... не увидел глаз. У всех у них, у всех, без исключения, на глазах были ужасные бельма, а у некоторых вместо глаз были чудовищные заросшие шрамы. Те же, у кого глаза были на вид нормальные, невидяще уставились перед собой. Боже мой! Все они были слепыми! И там, на стройплощадках, мне никогда не приходило в голову внимательно взглянуть людям в глаза. Но даже еще не проснувшись, я уже понял, что то, что мне показали мне во сне, как глаза этих людей, на самом деле это были их души.
И теперь, наконец, мне стало ясно, что хотел мне сказать мой неизвестный руководитель полетов. Я понял, что пока я только уходил в отрыв, меня еще видели и пытались остановить на взлете, чтобы подровнять под всех, чтобы навсегда выбить из меня способность и желание летать. А когда я оторвался от слепой стаи достаточно далеко, я уже не смог к ним приблизиться, и меня просто перестали замечать. Вот я и летал во сне все прошедшие годы, так же как и жил наяву - в полном одиночестве. С этой мыслью я проснулся, сел на кровати и понял, что я теперь все понял, что он, наконец, сказал мне все, что хотел сообщить, и что мои полеты, следовательно, закончены.
1 2 3