Барже любо-весело: звенит-хохочет бубенцами, что подвешены к высоким мачтовым флюгаркам, увенчанным изображением св. Николая. Поскрипывают греби, гудят канаты воздушных парусов, друг за другом несутся баржи в холодный край.
Разгульный ветер встречу, встречу, а струи - в паруса - несутся гости.
- Хорошо, черт забирай! - встряхнул плечами Прохор, его взгляд окидывал с любовью даль.
- У-у-у - благодать!.. Гляди, зыбь-то от солнышка каким серебром пошла. Ну, братцы, подходи, подходи… С отвалом! - кричал хозяин и тряс соблазнительно блестевшей четвертью вина.
Пилл, крякали, утирали бороды, закусывали собственными языками, вновь подставляли стакашек.
- Ну, Иннокентий Филатыч, мне пора уж, - сказал Прохор.
Старик поцеловал его в губы.
- Плыви со Христом. А про Ниночку попомни. Эй, лодку!
И, когда Прохор встал на твердый берег, с баржи Груздева загрохотали выстрелы.
- До свиданья-а-а!.. Счастливо-о-о!! - надсаживался Прохор и сам стал палить из револьвера в воздух.
На барже продолжали бухать, прощальные гулы катились по реке.
Прохор быстро пришел в село. У догоревших костров валялись пьяные, обобранные купцами, инородцы, собаки жрали из котлов хозяйский остывший корм; какая-то тунгуска, почти голая, в разодранной сверху донизу одежде, обхватив руками сроду нечесанную голову, выла в голос.
А в стороне, у камня, раскинув ноги и крепко зажав в руке бутылку водки, валялся вверх бородой раб божий Павел и храпел. На его груди спал жирнущий поповский кот, уткнув морду в недовязанный чулок.
Прохор постоял над пьяным прорицателем, посмеялся, но в юном сердце шевельнулся страх: а ну, как он колдун? Прохор сделался серьезен, щелкнул в лоб кота и положил на храпевшую грудь слепого гривенник:
- На, раб божий Павел, прими.

6

- Я простоквашу, Танечка, люблю. Принеси нам с Ибрагимом кринку, - сказал поутру Прохор хозяйской востроглазой дочери.
- Чисас, чисас, - прощебетала девушка, провела под носом указательным пальцем и медлила уходить - загляделась на Прохора.
- Адин нога здэсь, другой там… Марш! - крикнул Ибрагим в шутку, но девица опрометью в дверь.
- Цх! Трусим?.. Ничего. Ну, вставай, Прошка, пора. Сухарь дорогу делать будем, шитик конопатить будем. Через неделю плыть: вода уйдет.
Прохору лень подыматься: укрытый буркой, он лежал на чистом крашеном полу и рассматривал комнату зажиточного мужика-таежника. Дверь, расписанная немудрой кистью прохожего бродяги, вся в зайчиках утреннего солнца. Семь ружей на стене: малопулька, турка, медвежиное, централка, три кремневых самодельных, в углу рогатина-пальма, вдоль стен - кованные железом сундуки, покрытые тунгусскими ковриками из оленьих шкур. На подоконниках груда утиных носов - игрушки ребятишек. Образа, четки, курильница для ладана. В щели торчит большой, с оческами волос, медный гребень, под ним - отрывной календарь; в нем только числа, а нижние края листков со святцами пошли на «козьи ножки» , на цыгарки.
Открылась дверь, сверкнула остроглазая улыбка.
- Давай, дэвчонка… Нэ пугайся. Я мирный, - сказал Ибрагим.
- Чего мне тебя, плешастого, пугаться-то? - огрызнулась Таня. - Я с тятенькой на ведмедя хаживала. - Потом улыбчиво сказала:
- Вставай, молодец.., чего дрыхнешь! А на гулянку к нам придешь?
- Приду. - Прохор сбросил с себя бурку, стал одеваться.
Девушка услужливо подавала ему шаровары, сапоги, полотняную блузу и все дивилась на его белье:
- Богач какой ты, а? Ишь ты, буковки!.. Кто вышивал-то? Поди, краля? И чего она, дуреха.., на подштанниках вышила, а рубаху не расшила. Поди, она богачка?.. Поди, один сахар ест да пряники… А часто с ней целуешься?.. - Юлила Таня, стрекотала, и Прохор никак не мог от волнения застегнуть пуговку на вороте. А Таня так и надвигалась грудью, виляла дразнящими глазами.
- Цх! Геть, язва! - прищелкнул пальцами Ибрагим. - Дэржи ее!..
Девушка со звонким смехом опять бросилась вон. Ибрагим взглянул на Прохора. Тот закинул руки, привстал на цыпочки, сладко потянулся и зарычал, как молодой зверь, поднявшийся из логова. Глаза его горели. Ибрагим покачал головой, сказал:
- Нэ надо, Прошка.
Но Прохор ничего не понял. Простокваша была холодная, освежающая. Прохор крепко сдабривал ее сахаром. Таня удивлялась:
- До чего вы, богатые, сладко живете! Взял бы меня к себе, в стряпки хошь.
В глазах Тани была молодая страсть и настойчивая уверенность. «А я тебя поцелую… А ты мой…» - говорили ее жадные глаза.
Что-то непонятное, новое шевельнулось в Прохоре. Он сказал:
- Душно как… - и вышел на улицу.
Утро было солнечное. На лугу пылали желтые лютики. Прохор осмотрелся. Деревенька, куда прибыли они вчера с Ибрагимом, маленькая. Избенки ветхие, покосившиеся. Лишь дом Тани выглядел богато: четыре окна на улицу, занавески, герань, гладко струганная крыша, дверь с блоком в мелочную лавчонку, над воротами расписанный в синий цвет скворечник.
Прохор спустился к берегу. Узенькая, тихая река дремала.
«Вот она какая - Угрюм-река, - разочарованно подумал юноша. - И на реку-то не похожа».
Он сбросил с правого плеча бешмет и швырнул через реку камнем. Урча и воя, словно большой шмель, камень пулей пересек пространство и ударился в румяно-желтый под солнцем ствол сосны. Прохор опустился к урезу воды, где мужики конопатили шитик.
- Что же река-то ваша какая маленькая? Камнем перебросишь.
Отец Тани, черный как грач, оторвался от работы и сказал:
- Силы не набрала… Она еще взыграет. Вот ужо к Петровкам, когда все болота оттают в тайге. Поди, умучился дорогой-то?
Да, он устал вчера изрядно. Тридцать верст, отделяющие Почуйское от этой деревеньки, показались ему сотней. Грязь, крутые перевалы, валежник, тучи комаров.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49