— Пропито, — спокойно и чуть улыбнувшись, ответил мрачный.
— Как?! Двадцать вшей?! Может, тебе перышком в брюхо чкнуть, посмотреть, как кишки на песок полезут? — запыхтел Амелька и зажал в руке черенок ножа.
— Ша! — прошипел мрачный и вынул наган. — Видишь? Ну и не бахти… В лоб пущу, в затылок вылетит.
Сознание Амельки от понюшки кокаина стало застилаться миролюбивым, одуряющим туманом. Ну что ж такое, если бандит Иван He-спи прогулял его, Амелькины, деньги? Почему Амелькины? Ведь Амелька их не заработал, ведь чужие взяли, им и карты в руки, провинтили его двести целкачей — ну и наплевать.
— Наплевать! — сказал он мрачному. — Пропили — и наплевать! Сколько я остался тебе?
— Сочтемся. Тридцать вшей, кажись, — проговорил Иван He-спи. — Хочешь, расскажу про дело?
— Сыпь.
Мрачный крикнул к костру басом:
— Эй, хлопцы! Чай вскипит, свистни нам.
— Идет, — проквакала от костра серенькая кепка.
Мрачный дружески взял Амельку под руку, повел его вдоль берега и начал рассказывать про ограбление коммерческого агента крупного треста.
Амелька слушал плохо. Голова его деревенела, сердце радовалось. Он всех перецеловал бы, как милых друзей-приятелей: и лодку, что чернеет в камышах, и быка, и Фильку…
— Какие твои виды? — низким басом спросил его Иван He-спи, подергивая свои разбойничьи усищи.
— У меня пока без ветру, тихо, — спокойным голосом проговорил Амелька. — Впрочем, старуха Пискарева продала за семь тысяч дом на улице Нахимсона, три. В тот четверг барыга деньги принесет ей. Вчистую. У старухи дочь сумасшедшая. Живут вдвоем. Вверху. При них — собачонка маленькая, кличка: Динка. Мы по мокруше не желаем. Можете брать.
— За нами, — гукнул басом мрачный и переглянулся с подошедшими клиентами. — Улица Нахимсона, три? Пискарева? В четверг?
Амелька подтвердил.
— Еще что?
— Будет. — И Амелька стал чавкать яблоко. — Теперь ты карту открывай. Козыри есть?
— Есть, — сказал Иван He-спи, наживляя на удочку червя. — Кооператив надо подмести. Угол Пролетарской и Красной знаешь? Кашу варить в субботу в ночь. Караульщика мы уберем. У постового мента баба именинница. Хабару таскать на лодки, к красному бакену, три лодки больших пригоним. У нас народу мало. Твои пусть подмогут. Идет?
— Идет, — с душевной тяготой через силу ответил Амелька. Но тут же взял себя в руки и притворился бодрым. — Значит, в субботу, в ночь? Амелька снова помрачнел, сказал: — А я от тебя, Иван, уйду… и долг не отдам тебе. Обсчитываешь ты меня. Вот возьму да и сбегу за тысячу верст… Ищи!
Бандит молча вынул наган и выразительно покачал им под носом Амельки.
С соборной колокольни долетели из заречной тьмы два тоскующих удара в колокол. Амелька плыл сквозь мрак в обратную. Скверно было на душе и неспокойно. Амельку все больше и больше угнетало сознание, что он так низко пал, что он перестает быть человеком. Что ж, когда ж всему этому конец? Когда ж Амелька скажет сам себе: «Довольно, цыть!»
— Эх, жизнь, — с надрывом выдохнул Амелька.
Но злой, издевающийся голос шепнул ему: «Чего бузишь? Дурак… нешто плохо тебе жить?»
Амелька мотнул головой, ругнулся и с ожесточенным отчаяньем зарядил кокаином обе ноздри. Потом бросил весла, лег на дно челна. Немного полежал, прищелкнул пальцами и бесшабашно затянул:
В жизни живем мы только раз,
Когда монета есть у нас!
Думать не годится,
Завтра что случится;
В жизни живем мы только раз!!
Потом заулыбался и блаженно смежил глаза. Река текла широко и плавно, унося на своей груди ладью.
9. КУПЕЧЕСКИЙ ГРАНИТ ПРДАВИЛ ГОЛЫША ПИРЬКУ
Могилу копали утром. На душе у Фильки было тревожно: он почти всю ночь не спал, думал о покойнике, о себе самом, о слепом Нефеде. Когда он шел к реке умываться (Филька всегда умывался с мылом), его внимание обратила группа беспризорников: они то прятались в кустах, то сходились в кучи и, проделав какую-то игру, быстро разбегались.
— Это что? — спросил он.
— Фабзауч, — ответили ему со смехом.
Филька стоял столбом и ничего не понимал. Потом догадался, что это своеобразные курсы воровства. Какой-то незнакомый Фильке шкет сдавал экзамен на карманника. Его звали: Костя Шарик; он был толстенький, лет тринадцати, подросток, с красивой, круглой, быстроглазой мордочкой и пухлыми губами; одет он в матросскую рубашку и черные, в заплатах, брюки-клеш. Босой. Он ловко вырезывал у товарищей карманы, проворно передавал краденое соседу, а тот — другому беспризорнику Костю Шарика схватывали «мильтоны», но улик не было, и он выходил из воды сух, как гусь. Подошедший к Фильке Степка Стукни-в-лоб давал ему, как спец, исчерпывающие объяснения.
— Гляди, гляди, крутится. Это он в трамвае карманы режет. Видишь, барыню обчистил? Видишь, часы у гражданина снял?.. Гляди, гляди, перетырку делает. Видишь, двое с задней площадки винта дают?
Филька тут узнал, что внутренний карман называется «скуло», левый карман зовется «левяк», «квартиры» — это карманы брюк, «сидор» — мешок с вещами, «скрипуха» — скрипучая корзина с крышкой.
— Входи в круг, учись, чего стоишь?
— Я на это неспособный, — по-виноватому улыбнулся Филька и пошел к реке.
Степка Стукни-в-лоб злобно сплюнул и присвистнул ему вслед.
Филька умылся, захватил с собой ломтище хлеба и направился в город разыскивать слепца Нефеда, чтоб привести его сюда. А после похорон Филька, пожалуй, бросит беспризорников и уйдет с дедом в бродяжью жизнь. Да, да, он так и сделает. Так лучше.
* * *
Беспризорники решили хоронить товарища ровно в двенадцать, «чтобы честь честью, как у порядочных людей».
Возле могилы лежал на боку серый гранитный памятник с ангелом, держащим крест;
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91 92 93 94 95 96 97 98 99 100 101 102 103 104 105 106 107 108 109 110 111 112 113 114 115 116 117 118 119 120 121 122 123 124 125 126 127 128 129 130 131 132 133 134 135 136 137 138 139 140 141 142