Взять хотя бы электроизоляционный фарфор…
— Вот электрофарфор я уважаю, — перебил я Злыднева. — А все эти чашечки да сервизики — это все буржуазная отрыжка. Мне все равно, из чего чай пить — из фарфоровой чашки или из жестяной кружки.
— Это вы, батенька, по молодости лет, — возразил Злыднев. — Конечно, некоторые навели на фарфор этакий эстетический туман… мол, фарфор — это изящный, хрупкий материал, и место ему только в гостиной на горке. Но разве в этом суть фарфора! Он нужен и для чашек, и для масляных выключателей, а суть его в том, что это прочный, вечный материал, и притом рожденный не природой, а созданный человеком.
Высказав эти истины, Злыднев отправился дальше, а я приступил к переходу на паровые форсунки. Я подошел к стене, на которой, как стволы странных, гладких лоснящеся-черных деревьев, переплетались толстые паровые и мазутные трубопроводы. От них к горну, как ветки, отходили тонкие трубы. Латунные вентиля, как желтые блестящие цветы, торчали из черных переплетений. Когда я открыл большой, окрашенный в тревожный красный цвет главный паровой вентиль, белый круглый глаз манометра ожил: стрелка задергалась, задрожала, метнулась туда-сюда и остановилась на трех атмосферах. Затем я отвернул до отказа вентиль мазутной трубы и, надвинув на глаза очки-консервы, побежал к топкам.
Вскоре шесть рапир белого огня стали вонзаться в решетки из тугоплавкого кирпича. Но горн еще не прогрелся, и иногда какая-нибудь из топок «садилась», гасла. Тогда я подходил к ней и, наклонясь, надвинув кепку на лоб, на секунду перекрывал мазутный вентилек, а затем вновь отвертывал его. Раздавался глухой взрыв, из топки в лицо ударяла волна дымной гари, огонь снова вспыхивал. За час я наладил ход горна. Теперь все форсунки горели как одна. Они гудели оглушающе монотонно и жадно всасывали воздух из помещения. В свете пламени было видно, как пылинки, взвешенные в воздухе, неровно, толчками, будто сопротивляясь невидимой и непонятной им силе, плывут к топкам и исчезают в огне.
Я присел отдохнуть на табурет, снял кепку — ободок ее намок от пота, развязал шнурки защитных очков. Закурив, я стал вспоминать, как вчера провожал Лелю до ее палисадника. «И я по тебе буду скучать», — именно так она и сказала, я не ослышался. Мне стало неловко за свое счастье. В мире происходит что-то неладное, все кругом меняется, где-то там дороги забиты беженцами, Володька уходит в военное училище, — а ко мне подходит счастье… И вдруг мне показалось, что слишком уж хорошо все идет у меня в жизни последнее время. Слишком хорошо идет, чтобы хорошо кончиться. Не к добру такое везенье. Хоть бы какое-нибудь мелкое несчастье у меня произошло, хоть какая-нибудь неудача — тогда бы главное счастье было бы тверже.
Внезапно кто-то положил мне руку на плечо. Я вздрогнул, обернулся. Это подошел дежурный пожарный. Из-за рева форсунок я не расслышал его шагов.
— Чего ты? — удивленно спросил я его.
— Думал, ты задремал! — закричал мне в ухо дежурный. — Сидишь — не шевелишься.
— Задремлешь тут! — крикнул я в ответ. —Как? Все в порядке?
— Чего «как»? Все нормально, — ответил он и пошел дальше. А я-то понадеялся, что он к чему-нибудь придерется, что хоть какая-нибудь мелкая неприятность случится.
Я встал, обошел топки, прибавил огня. Потом начал оттаскивать от горна поленья к стене — они были уже не нужны, я припас их многовато. Я еще раз закурил и сунул свой жестяной портсигар в левый нашивной карман комбинезона, где была прожжена большая дыра. Портсигар с глухим стуком упал на пол. Я не подобрал его, сделав сам для себя вид, будто ничего не заметил. Перетаскивая очередное метровое полено, я, будто невзначай, всей тяжестью опустил его торцом на портсигар. Теперь он никуда не годился. «Вот невезенье-то!» — с фальшивым сожаленьем сказал я, поднимая с пола сплющенную жестяную коробочку и доставая из нее помятые, поломанные папиросы «Ракета».
Хоть какое-то несчастье да случилось. Теперь я, посвистывая, ходил около своих топок.
16. Двое
Прошло недели три. Ранним утром, когда все в поселке еще спали по случаю выходного дня, я пришел на берег с веслами на плече и с потрепанным дорожным мешком за спиной. Весла, ключ от лодки и даже мешок дал мне во временное пользование хозяин, у которого я жил. В мешке лежал хлеб и пачка печенья «Челюскинцы».
Отомкнув у прикола тяжелый амбарный замок и подтянув за цепь лодку, я сел на заднюю банку и вставил весла в уключины. Лодка была тяжелая, грубо сбитая, и так обильно ее просмолили, что смола выступала изо всех деревянных пор. Но на плаву она оказалась легкой: едва я сделал несколько гребков, как тонко запела вода под носовой рейкой, важно и плавно поплыл мимо меня берег. В этот ранний безветренный час на реке не было ни морщинки, ни рябинки. Приятно было вспарывать эту гладь; далеко за кормой тянулась прямая, вдавленная в воду кильватерная линия — будто я тащил на буксире невидимый корабль.
Поминутно оглядываясь через плечо, я греб мимо покосившейся пристаньки, мимо ручья, мимо сточной трубы, по которой шла с завода в реку отработанная вода.
Началась роща. На полянке, примыкавшей к берегу, стояла Леля. Я помахал ей рукой, потом налег на весла. Лодка с жестким, приятным шуршаньем врезалась в береговой песок.
— С добрым утром, Леля!
— С добрым утром, — без улыбки ответила Леля. Она была бледна и серьезна — может быть, не выспалась. В платье из небеленого холста, с красным пояском, она казалась нарядной. Я так и сказал ей:
— Ты сегодня какая-то нарядная.
— Ничего я не нарядная, — проговорила она с сердитым смущением. — Знаешь, давай-ка я сяду на весла.
1 2 3 4 5 6 7 8 9 10 11 12 13 14 15 16 17 18 19 20 21 22 23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38 39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 52 53 54 55 56 57 58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68 69 70 71 72 73 74 75 76 77 78 79 80 81 82 83 84 85 86 87 88 89 90 91